Цель сегодняшней ночи на разболтанных алкоголем суставах пыталась пересечь Светлую улицу и не упасть при этом. Человек двигался с типичной для пьяных сверхаккуратностью. Продвижение вперёд, нарастание инерции, отсутствие контроля над ней— и он прибывал туда, куда его приносило, а не куда ему было нужно, в последний момент уходя с курса преувеличенно-смешной походкой.
Для русского всё это ничего не значило, и он не видел тут ничего смешного. Он подметил расстояния, углы и дорожное покрытие— всё, что нужно для того, чтобы пересчитать ускорение в скорость при ударе. Затем всунул два скрученных провода в вырванную личинку замка зажигания, пробудив к жизни автомобиль. Он не претендовал на шоу и не собирался производить впечатление, так что не стал газовать до рёва двигателя, позволяя лошадям под капотом реветь, а выхлопным трубам— бушевать ядовитым паром. Он тронулся с первой передачи, проехал по пустой улице и подождал немного, поскольку ему нужны были минимум три секунды на ускорение до пятидесяти миль в час, что давало убийственный удар.
На другой стороне был всё тот же Балтимор. В начале Чёрчилл, у церкви с одной стороны и типичного балтиморского дома, построенного в 1840х годах, с другой стороны— Эптон снова нацелил себя и пошёл через перекрёсток. Чёрчилл обозначалась в городских записях как улица, однако много лет застраивалась как переулок, небольшими кирпичными домиками, предназначавшимися для проживания слуг или расположения административных служб более крупных домов, выходивших на важные, широкие улицы. Порядка ста лет этот переулок был местом обитания свиней и вместилищем лошадиного дерьма, перемешанного с потом негров и иммигрантов, где жили слуги, незримо обеспечивающие пышное процветание людей в больших домах. Затем всё это стало трущобами, но так и не пришло в состояние для сноса, так как строения были очень красивыми. Теперь сюда пришло обустройство в виде музейного вида влажно сверкавшей брусчатки, уличных фонарей, изображавших собою газовый свет, множества садов, разрисованных стен и все маленькие здания были перестроены, став пристанищем стильной городской молодёжи. Эптон, этот Эптон даже начал развлекать себя, представляя, какие сексуальные извращения происходят в домах по обе стороны Черчилл. Затем он услышал рёв двигателя.
Аа… это значило, что он должен как-то перенастроить свой медленно реагирующий внутренний гироскоп и убраться с брусчатки на неширокий тротуар. Он услышал богатый бас, проникающий до глубины кишок и обернулся, увидев стремительные формы «Камаро» в сотне футов от себя, оказавшись в лучах его фар. Всегда дружелюбный, он поднял руку и улыбнулся, показав что отдаёт должное его мощности и попытается убраться в сторону. И в это же время всё это напомнило ему одну вещь, заставившую его застыть на месте в то время, как в уме всплывали сведения.
Наконец до него дошло: образ из одной из его же книг.
Не написал ли он такой книги, в которой плохой парень, автомобильный гений, использовал «Камаро», «Чарджеры» и «Транс-Амы», чтобы убивать людей? Он подумал, что следует немножко отступить от оружия и сделал выбранным оружием высокопрофессиональные масл-кары. Правда, это никому особо не понравилось. Он также попробовал мечи, но разочарования оказалось ещё больше. Всё-таки он был оружейник, так что лучше всего справлялся тогда, когда дело касалось оружия.
Как бы там ни было, всё выглядело как сцена из «Громового вечера», [4] так называлась книга, и он улыбнулся («Ты считаешь себя забавным?») машине в конце переулка, неясно видной из-за света фар, но различимо чёрной, гладкой и мокрой, в которой отражались огни улицы и домов, игравшие на её сверкающей коже.
«Прямо из моего подсознания!»-подумал он.
В следующую секунду машина ускорилась.
Она рванулась со скоростью, которую Эптон и представить себе не мог, как будто бы у неё был гипердвигатель, размывающий звёзды и ещё до того, как он успел сообразить, он уже летел.
Боли не было, хотя полученный им удар был чудовищным. Не было её и тогда он снова воссоединился с землёй в виде переломанной кучи. Он криво разлёгся на брусчатке, подумав только: «О, она так рассердится на меня…», — поскольку знал, что отношения у них с женой были непростые.
В Каскейде все приходили к Рику. Даже Суэггер.
Он показывался от случая к случаю, быть может, три — четыре раза в месяц, овеянный мифами, с репутацией одиночки, весь пропитанный недоверием. Придя, он садился в одиночестве у стойки и заказывал пару чашек чёрного кофе. Джинсы, старые ботинки, куртка, выцветшая красная бейсболка «Razorbacks». Он мог бы быть автостопщиком или дальнобойщиком, фермером или стрелком. Тело его было подтянутым, без капли жира, слегка напряжённым и явственно показывающим, что в прошлом он не раз бывал ранен. Если он приезжал, то всегда к 17–00, с остальными фермерами. Говорили, что у него проблемы со сном — говорили те, кто его видел, поскольку сам Суэггер не издавал ни слова. Когда закатное солнце касалось краем земли, он приезжал к Рику — но не для того, чтобы присоединиться к обществу, а для того, чтобы убедиться, что общество всё ещё здесь.
Таковым было место Рика во всеобщем устройстве. Еды было немного — в заведении в основном завтракали, и местный ловкий повар знал все способы разбивания яиц и имел дар смешивания масла, сухарей и жареной картошки. Ранние посетители— те, кто тянули экономику Каскейда, платили налоги, нанимали мексиканцев, водили охотников на неделю к водопадам, рассекали по дорогам— всегда останавливались здесь, чтобы подкрепиться перед долгим днём и честной работой. Суэггеру, хотя и не рубахе-парню, нравилась такая компания: фермерские шуточки, футбол в Бойсе, сожаления о погоде и всё прочее. Он знал, что никакой дурак не подойдёт к нему с вопросами, предложениями или просьбами, и что все эти мускулистые неразговорчивые джентльмены всегда играют по правилам.
А сами они знали только то, что слышали, хотя и не вспомнили бы где и от кого. Герой войны. Морской пехотинец в отставке. Много дел в высокой траве на войне, которую мы проиграли. Наверное, лучший стрелок Запада— во всяком случае, адский стрелок. Парень при оружии, много всякого имеет с Браунеллса и Мидуэя. [5] Поздно появившаяся дочь, японка по рождению, чемпионка родео в возрасте до двенадцати лет, родившаяся в седле. Красивая жена, бережливая, держит конюшни, которыми владеет их семья в трёх или четырёх штатах. Успешный бизнес. Знал большой мир, но выбрал этот для жизни. Как из кино, — сказал кто-то, а ещё кто-то добавил: таких фильмов больше не снимают, и все посмеялись и согласились.
У Рика сейчас была небольшая передышка от клиентов, против которой сам Рик и пара его девчонок, Шелли и Сэм, не имели ничего против. Тогда-то и показалась китаянка.
Хотя именно китаянкой она, возможно, и не была. Она была азиаткой неопределённого возраста, что-то среднее между молодой и не очень молодой, с точёным носом и тёмными, умными глазами, которые — захоти она — пронзили бы сталь. Хотя вряд ли она прибегала к этому часто, но её улыбка смягчала сердца и меняла мнения. Она была невысокой и плотно сложенной, при этом выглядела чертовски жёстко для той, у которой во всех нужных местах недостатка мягкости не наблюдалось.