Почему он сразу его с собой не взял?
Оружие создаёт человеку чувство комфорта. Суэггер вспомнил свои недавние приключения с.38 супер в Далласе и с ГШ-18 товарища Иксовича в Москве. Не использовать его, а просто иметь. Вес, напоминающая тяжесть на поясе, плотность, твёрдый металл, прижатый к телу. Если бы вы знали, что кто-то пытался убить вас, то это давление давало возможность действовать. Вы были вооружены. Вы могли сражаться. Оружие даёт возможности всем тем, кто по каким бы то ни было причинам собирался идти дорогой насилия.
Освальд знал это с самого начала — должен был знать. И всё же он не взял револьвер с собой, хоть тот и был приспособлен именно для этого.
Это был револьвер с рамой средних размеров и укороченным стволом, созданный для скрытого, незаметного ношения. Это оружие для тех случаев, когда нельзя иметь оружие, так что способность Освальда его спрятать не рассматривается вообще. Если револьвер — а это был «Смит и Вессон» калибра.38special, модели известной как M&P, [120] изначально предназначенный для использования с более слабым британским патроном.38S&W, но затем модифицированный под более мощный.38special, с укороченным стволом, придающим ему «полицейский» вид — не является дерринджером, [121] он легко может быть скрыт. Ли мог бы (как он и сделал позже) засунуть его за пояс и укрыть рубашкой и свитером. Поскольку никто его не искал, такого укрытия было бы вполне достаточно. Также Ли мог бы примотать его скотчем к стволу или цевью «Манлихера-Каркано» и пронести в том же бумажном рулоне, что и винтовку. Мог на лодыжку примотать или стволом в носок засунуть, а мог бы просто положить в карман широких штанов, держа его в кармане рукой так, чтобы штаны не провисали. А мог положить его в коробку или сумку для ланча.
Он знал, что собирается убить президента Соединённых Штатов и понимал, что станет объектом долгосрочной облавы. Он знал, что за ним будут охотиться вооружённые полицейские. Наверное, он мечтал о славной смерти в перестрелке от рук полиции в качестве подходящего завершения своей героической жертвы, но всё же оставил свой короткоствольный револьвер дома.
На этом Боб застревал как из-за того, что такое поведение было необъяснимым и из ряда вон выходящим, так и из простого любопытства. Но факт оставшегося дома револьвера затмевался ещё большим удивлением от того, что Освальд невероятно рисковал, возвращаясь домой чтобы забрать его.
Так вот в чём был вопрос: что произошло такого, что сделало револьвер невероятно ценным после убийства? Ясно, что что-то произошло. Ясно, что обстоятельства вокруг Освальда изменились, а вслед за ними и его мышление и тактика.
Суэггер вслушивался вещи, выносимые наверх его подсознанием: три странности за полчаса, с половины первого до часу дня двадцать второго ноября. Во первых, после двух крайне неудачных выстрелов Освальд всё-таки собрался и застрелил президента. Во-вторых, он вооружился ради девяностофутового пересечения пустой комнаты. В-третьих, в стягивающейся петле облавы он садится на автобус из города и идёт на невероятный риск, чтобы попасть домой и снова вооружиться, хотя он мог бы быть вооружённым изначально.
— Простите, — прервал его размышления сосед по креслу, — мне бы Джона повидать. [122]
— Конечно, — отозвался Боб, и его радиоконтакт со станцией ЛХО прервался.
Дом был похож на книгу — небольшое издание, стоящее на полке между более крупными, внушительными томами. Все остальные особняки стояли в глубине от выложенных плиткой тротуаров под кронами пышных вязов, а это скромное обиталище торчало, как обрывок страницы, зажатый соседними книгами. Дом был деревянный, с белой кровлей и мансардной крышей, вокруг дома на задний двор вела дорожка, где кто-то когда-то устроил скромный садик. Оконные ставни были чёрными, а входная дверь красная, с бронзовым номером «шестнадцать» рядом с ней. Когда Боб постучал, дверь открыл человек его же возраста.
Протянув руку, он спросил:
— Сержант Суэггер? Или вы предпочитаете — мистер?
Человек не производил впечатление бывавшего под обстрелом, ему явно был более свойственен профессорский путь. На нём были вельветовые брюки, синяя рубашка с воротником на пуговицах и очки в проволочной оправе, а слегка взъерошенная седина напоминала пух на птичьей груди.
— Благодарю вас, мистер Гарднер. Зовите меня Боб.
— Что ж, входите. А я Гарри. Мне очень приятно будет поговорить об отце.
— Мне, — Боб упомянул имя, — так и сказал.
Упомянутый человек был редактором вашингтонского бюро «Ньюсуика» и через него Боб условился о встрече с его другом, поскольку первая книга редактора называлась «Новые герои: первое поколение солдат Холодной войны ЦРУ» и была сборником биографий звёзд Агентства послевоенной эпохи.
Гарднер провёл Боба в хорошо обставленную старомодную гостиную, раскрывающую удивительную протяженность дома, а отсюда в кабинет, весь заставленный книгами. Он был преподавателем в юридической школе Джорджтаунского университета в нескольких кварталах отсюда.
— Садитесь, пожалуйста. Кофе или покрепче чего?
— Нет, благодарю.
— Я наслышан, что вы в одиночку едва не победили во Вьетнаме.
— Нет, сэр. Моей задачей было вернуться домой более-менее целым. Все действительно храбрые люди погибли там.
— Уверен, что вы скромничаете. Я слышал шёпот о «великом».
— Этому шёпоту следовало сказать «везучий старикан».
Гарри рассмеялся.
— Отличный ответ. Но давайте о папе. Вы хотели узнать о папе — так вот, он также был героем, но по-своему.
— Я понимаю. Что привело меня к вашему отцу — так это несколько упоминаний о нём в книге «Новые герои». Боссуэлл, биограф. Он сочинял вымышленные жизни, которые мастера в Агентстве затем подкрепляли документами — легенды, если я верно понимаю как эти жизни назывались в обиходе — чтобы наши люди под прикрытием вымышленных личностей проникали и работали в самых опасных местах.
— Папа никогда не терял людей. Ни один из агентов, работавших под легендой Боссуэлла, не был арестован, заключён и не подвергался пыткам. Он всех вернул назад и очень, очень этим гордился.
— Да, сэр. Ему следовало быть гордым.
— Но скажу я вам, Боб, папа также был очень скрытным. Поверьте мне, я знаю. Я пытался написать его биографию и перерыл всё: все бумаги, все заметки, все дневники, все неоконченные романы — но он ничего не посвящал бумаге, так что когда я рос здесь, в этом доме, говорила только мама. Он никогда не приносил работу домой, что можно и по другому выразить: он почти никогда не был дома, проводя в Лэнгли по восемнадцать часов в сутки.