У Брю голова шла кругом, но не от тревоги. Он имел дело не с сомнительным предпринимателем. Не с клиентом, превысившим кредит, не с плохим должником или блистательным лузером, одержимым бредовой идеей. Бредовая идея зародилась у него… точнее, это была его идея, и она вовсе не была бредовой.
— Как скоро вам может понадобиться эта сумма? — спросил он, не давая себе возможности пойти на попятную. Еще один капитальный вопрос.
— Весьма скоро. В ближайшие пару дней, не позднее. Все может завертеться очень быстро. В этом случае нам сразу понадобятся деньги.
— Сегодня у нас пятница. Давайте уж прямо сейчас, пока поезд не ушел. И поскольку вы намерены вернуть лишнее, давайте-ка возьмем с походом, а? — Он говорил так, будто они вместе вырабатывали некую тактику. Впрочем, именно такие ощущения испытывал он в душе, временно освободившейся от тела.
У Брю всегда была наготове чековая книжка, выпущенная крупным клиринговым банком. А вот где его ручка? Он похлопал себя по карманам и тут вспомнил, что оставил ее вместе с блокнотом на столе в гостиной. Она протянула ему свою и наблюдала, как он выписывает чек на имя Аннабель Рихтер в размере пятидесяти тысяч евро, сегодняшним числом, в пятницу. На визитке, а их у него в рэнделловском пиджаке лежало полдесятка, он написал номер своего мобильного и вдогонку — дважды повесить его за это! — свой прямой телефон в банке.
— Я полагаю, вы мне позвоните, — пробормотал он смущенно, перехватив ее пристальный взгляд. — Кстати, я Томми.
В гостиной Исса лежал на диване, положив голову на изголовье, а Лейла прикладывала компресс ему на лоб. Брю взял со стола свое золотое перо.
— Лучше вам сюда не возвращаться, — пробурчал Мелик, провожая его до дверей. — И название этой улицы вам лучше забыть. Мы не знаем вас, а вы нас. Договорились?
— Договорились, — согласился Брю.
#
— Фон Эссены жульничают, — объявила Митци, снимая перед трельяжем сапфировые сережки под взглядом Брю, уже лежавшего в постели. В свои пятьдесят благодаря отличному уходу и своевременному вмешательству модного хирурга она тянула на тридцатидевятилетнюю красотку… с небольшой натяжкой. — Фон Эссены пользуются всеми мыслимыми приемчиками, — продолжала она, придирчиво разглядывая морщины на шее. — Пальцы к лицу, пальцы на картах, почесывание затылка, зевки, зеркальце. И еще эта блядовитая служаночка с коктейлями, заглядывающая сзади в наши карты, если в эту секунду не строит глазки Бернару.
Было два часа пополуночи. Иногда они говорили по-немецки, иногда по-английски, а для забавы смешивали два языка. Сегодня это был немецкий — точнее, мягкая венская разновидность немецкого в исполнении Митци.
— Стало быть, ты продулась, — предположил Брю.
— К тому же у фон Эссенов в доме воняет, — добавила она, проигнорировав его слова. — С учетом того, что под ними находится канализационная система, ничего удивительного. Бернару не следовало ходить с короля. Он такой безрассудный. Если бы он держал себя в руках, мы бы могли сорвать банк. Пора бы ему уже повзрослеть.
Бернар был ее регулярным партнером — и, видимо, не только в бридже. Но что тут скажешь? Жизнь — это мясорубка. Старина Вестерхайм попал в самую точку, когда назвал ее Первой Леди Гамбурга.
— Ты опять работал допоздна, Томми? — спросила она его уже из ванной.
— Да уж.
— Бедняжка.
Когда-нибудь, подумал он, ты можешь всерьез поинтересоваться, где я был и чем занимался. А впрочем, не поинтересуешься. Ты никогда не спросишь меня ни о чем таком, о чем сама не хотела бы быть спрошенной. Умная девочка. Я тебе в подметки не гожусь. С твоей головой ты бы за пару лет сделала из моего банка конфетку.
— Голос у тебя колючий, — пожаловалась она, появившись в пеньюаре. — Для пятничного вечера нехарактерный. И весь ты какой-то вздрюченный и деловитый. Ты принял свое снотворное?
— Да, но оно пока не подействовало.
— Ты выпил?
— Пару стаканчиков скотча.
— Тебя что-то гложет?
— Ну что ты. Все отлично.
— Вот и хорошо. Может, бодрствовать после шестидесяти — это все, о чем нам остается мечтать.
— Может быть.
Она выключила свет.
— Бернар зовет нас завтра к себе на остров Зильт, на ланч. У него в самолете есть два свободных места. Полетим?
— Почему бы нет.
#
Да, Митци, я вздрюченный и деловитый. И голос у меня для пятничного вечера нехарактерный. Только что я отдал за здорово живешь пятьдесят тысяч евро и сам еще не понял, зачем я это сделал. Чтобы помочь ему выиграть время? И что ты собираешься с ним делать? Снять ему номер в отеле «Атлантик»?
Этим пятничным вечером я шел домой пешком. Ни такси, ни лимузина. Облегченный на пятьдесят тысяч евро и вздохнувший с облегчением. Был ли за мной «хвост»? Не думаю. Во всяком случае до момента, когда я затерялся в толпе в районе Эппендорфа.
Я плутал по прямым, плоским, как доска, улицам, похожим одна на другую, и мой мозг никак не мог выбрать правильное направление. Но это не был страх. Или желание запутать моих преследователей, если таковые имелись. Просто сбилась стрелка моего компаса.
В этот пятничный вечер я трижды оказывался на одном и том же перекрестке, и окажись я на нем сейчас, я по-прежнему не знал бы, куда повернуть.
Оглядываясь на свою бессобытийную жизнь, что я вижу? Бегство от неприятностей. С чем бы они ни были связаны — с женщиной, банком или Джорджи, — старина Томми всегда оказывался в дверях за секунду до того, как лопнет воздушный шарик. Там какие-то двое, а он ни при чем, и вообще они первые начали — в этом весь Томми.
А вот Аннабель — я могу к тебе так обращаться? — ты совсем другая, не правда ли? Ты всегда идешь встык. Ты настоящая, вот почему в моем мозгу все время крутится Аннабель, Аннабель, хотя, казалось бы, должно звучать другое — Эдвард Амадеус, имя моего безумного, возлюбленного покойного отца, — только погляди, во что я по твоей милости вляпался!
Ни во что я не вляпался. Я счастливый инвестор. Вместо того чтобы потерять, я удачно вложился. Пятьдесят тысяч — это моя входная плата. Какой бы план ты ни прятала в рукаве, Аннабель, отныне я твой партнер. Кстати, я Томми.
#
С кем ты сейчас, Аннабель? Кто твой собеседник? Кому ты открываешь душу, идя ко дну?
Какому-нибудь патлатому краснобаю-радикалу без всякого воспитания и без гроша в кармане, вроде тех, с какими якшается моя Джорджи?
Или зрелому, обеспеченному и умудренному опытом мужчине, который, когда ты срываешься, способен тебя угомонить?
Наши отцы, подумал он, чувствуя, как снотворное начинает действовать. Его и мой. Братья по криминалу, скачущие за уходящим солнцем на своих черных липицанах, которые отказываются превращаться в белых.