В тридцатом он приехал в Москву учиться в Институт красной профессуры, но через два года его взяли в аппарат ЦК партии — заместителем заведующего орготделом. Еще через два года стал секретарем только что созданного Союза советских писателей (то есть был своего рода комиссаром при Максиме Горьком) и одновременно заведовал отделом культурно-просветительной работы ЦК.
В тридцать шестом Щербакова сделали вторым секретарем Ленинградского обкома, а в апреле тридцать седьмого утвердили первым секретарем Иркутского (Восточно-Сибирского) обкома, где он провел массовую чистку.
Щербаков докладывал члену политбюро Андрею Александровичу Жданову о проделанной работе:
«Должен сказать, что людям, работавшим ранее в Восточной Сибири — верить нельзя. Объединенная троцкистско — „правая“ контрреволюционная организация здесь существовала с 1930-1931 года…
Партийное и советское руководство целиком было в руках врагов. Арестованы все руководители областных советских отделов, заворготделами обкома и их замы (за исключением пока двух), а также инструктора, ряд секретарей райкомов, руководители хозяйственных организаций, директора предприятий и т.д. Таким образом, нет работников ни в партийном, ни в советском аппарате.
Трудно было вообразить что-либо подобное.
Теперь начинаем копать органы НКВД.
Однако я не только не унываю, но еще больше укрепился в уверенности, что все сметем, выкорчуем, разгромим и последствия вредительства ликвидируем.
Даже про хворь свою и усталость забыл, особенно когда побывал у т.т. Сталина и Молотова».
Так тогда делались карьеры — на чужой крови. В начале тридцать восьмого Щербакова перевели в Сталинский (Донецкий) обком, но в октябре того же года Сталин поставил его во главе московского горкома и обкома партии.
А ему в помощь подыскали Георгия Попова. В ноябре тридцать восьмого его сделали вторым секретарем московского горкома. В начале декабря сорок четвертого его назначили еще и председателем исполкома Моссовета. Иначе говоря, он непосредственно занимался всеми городскими делами, до которых у Щербакова просто руки не доходили.
Перед войной Сталин сделал Александра Сергеевича секретарем ЦК, членом оргбюро и кандидатом в члены политбюро, поручил ему руководить управлением пропаганды и агитации ЦК. После начала войны назначил еще и начальником Совинформбюро. В сорок третьем Щербаков стал одновременно заведовать отделом международной информации ЦК. Это была нагрузка, превышающая человеческие возможности.
Историки считают Александра Щербакова чуть ли не самым исполнительным помощником Сталина, готовым в лепешку расшибиться, лишь бы исполнить указание вождя. Если многие его коллеги были циничными карьеристами, то Щербаков подчинялся вождю искренне.
«По культурному уровню это был старший дворник, — вспоминал Корней Чуковский. — Когда я написал „Одолеем Бармалея“, а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным — Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня.
Я и не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте».
Нечто подобное сказал о Щербакове Александр Александрович Фадеев, руководивший Союзом писателей: «Я ненавидел Щербакова за то, что он кичился своей бюрократической исполнительностью, своей жестокостью бесчеловечного служаки».
Щербаков вполне мог стать вторым человеком в партии. Но Александр Сергеевич, опасно располневший, был тяжелым сердечником. Неправильный образ жизни усугубил его нездоровье. Для него смертельно опасным было участие в сталинских застольях. Но Щербаков об этом не думал, напротив, почитал за счастье быть приглашенным к вождю на дачу.
«Берия, Маленков и Микоян сговорились с девушками, которые приносили вино, чтобы те подавали им бутылки от вина, но наливали бы туда воду и слегка закрашивали ее вином или же соками, — вспоминал Хрущев. — Таким образом, в бокалах виднелась жидкость нужного цвета: если белое вино — то белая жидкость, если красное вино — то красная. А это была просто вода, и они пили ее.
Но Щербаков разоблачил их: он налил себе «вина» из какой-то такой бутылки, попробовал и заорал:
— Да они же пьют не вино!
Сталил взбесился, что его обманывают, и устроил большой скандал Берии, Маленкову и Микояну.
Мы все возмущались Щербаковым, потому что не хотели пить вино, а если уж пить, то минимально, чтобы отделаться от Сталина, но не спаивать, не убивать себя. Щербаков тоже страдал от того же. Однако этот злостный подхалим не только сам подхалимничал, а и других толкал к тому же. Кончил он печально. Берия тогда правильно говорил, что Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и умер.
Стали, правда, говорил другое: что дураком был — стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой. Но мы-то знали, что умер он оттого, что чрезмерно пил в угоду Сталину, а не из-за своей жадности к вину…»
Александр Сергеевич Щербаков надорвался и умер десятого мая сорок пятого, когда страна отмечала победу в войне. Ему не было и сорока четырех лет.
Должности Щербакова унаследовал Попов. Он возглавил горком и обком партии. В марте сорок шестого он стал еще и секретарем ЦК и членом оргбюро.
При Попове пышно, целую неделю, отмечалось восьмисотлетие Москвы. Шестого сентября сорок седьмого в Большом театре прошло торжественное заседание Моссовета. Попов выступил с докладом «О социалистической Москве и перспективах ее развития». На следующий день был заложен памятник основателю города Юрию Долгорукому. Двадцатого сентября на митинге объявили об учреждении медали «В память 800-летия Москвы».
Все это делалось с благословения Сталина. Праздник позволял Попову приблизиться к вождю. Георгия Михайловича и в самом деле стали воспринимать как политика с большой перспективой. В Москве он вел себя как абсолютный хозяин.
Но Попов, по словам Хрущева, был «неумный человек и грубый администратор». Он зарвался, кричал даже на министров и настроил против себя интеллигенцию.
А уж московский партийно-комсомольский аппарат он разносил безжалостно. Будущий дипломат Юрий Владимирович Бернов работал в те годы в горкоме комсомола. Накануне празднования седьмого ноября Бернова утвердили комиссаром тридцатитысячной колонны физкультурников, которые по традиции открывали демонстрацию трудящихся на Красной площади.
На одну из ночных репетиций приехал Георгий Попов. Как назло, именно в этот момент колонна сбилась. Взбешенный Попов прилюдно матерно выругал руководителей колонны (один из которых заведовал отделом в горкоме партии), подозвал барабанщиков из оркестра и заставил своих подчиненных под свист и улюлюканье собравшихся ходить строевым шагом по Красной площади.
— Вот так продолжайте репетицию, — удовлетворенно сказал он и уехал.