Поначалу непонятно было, кого представляют захватившие посольство студенты и чего они, собственно, хотят. Думали, что это произошло спонтанно, как уже было в феврале. Тогда через несколько часов поступил приказ отпустить дипломатов, и иранцы очистили посольство. На сей раз толпа явно действовала по приказу свыше, и аятолла Хомейни превратил захват посольства в символ борьбы за независимость страны.
По всему Ирану жгли американские флаги, чучела дяди Сэма, кричали: «Смерть Америке!» Когда захваченные сотрудники посольства спрашивали, когда их освободят, студенты отвечали: «Когда ваш президент Картер отдаст нам шаха».
Аятолла Рухолла Хомейни потребовал от Америки выдать бежавшего из страны шаха Мохаммада Резу Пехлеви, который находился в Нью-Йорке, вернуть Ирану все деньги шаха, принести народу Ирана извинения за вмешательство в его внутренние дела и обещать больше этого не делать.
Судьба захваченных дипломатов была в руках человека, на которого внешний мир взирал со смесью страха и отвращения. И с каждым днем положение заложников казалось все более безнадежным. Встретиться с Хомейни удалось только знаменитой итальянской журналистке Ориане Фаллачи, женщине бесстрашной и откровенной.
«Предо мной предстал глубокий старик, — вспоминала Ориана Фаллачи. — Вблизи он не вызывает страха. Может, потому, что у него столь усталый вид и мистическая печаль меняет черты его лица? Или мистический гнев?
Я почти с симпатией рассматриваю его белую, льняную бороду, его влажные и чувственные губы, губы человека, с трудом подавляющего искушения тела, его большой волевой нос, смотрю в его ужасные глаза, в которых светится вся его вера, та вера, при которой нет места сомнению.
Я смотрю в глаза, в которых светится безжалостная сила того, кто посылает людей на смерть, не проронив ни слезинки».
Ориана Фаллачи спросила: куда идет Исламская Республика Иран? Мир этого не понимает.
— Если вы, иностранцы, не понимаете нас, то тем хуже для вас, — ответил Хомейни. — Во всяком случае, это вас не касается. Наш выбор вас не касается. Если же некоторые иранцы не понимают, то тем хуже для них. Значит, они не поняли ислама.
— Вы восстанавливаете законы и обычаи более чем тысячелетней давности, — спрашивала итальянская журналистка. — Не кажется ли вам, что мир с тех пор изменился? Вы откопали установление о запрете музыки. Но почему грех слушать музыку, имам Хомейни?
— Музыка мешает разумно мыслить, потому что она вызывает радость и экстаз, близкие к тем, которые вызывают наркотики, — ответил Хомейни. — Ваша, западная, музыка, разумеется. И она отвлекает, отравляет нашу молодежь, которая больше не интересуется судьбой своей страны.
— Даже музыка Баха, Бетховена, Верди? — с изумлением уточнила Ориана Фаллачи.
— Мне неизвестны эти имена, — сказал Хомейни. — Если они не приводят разум в замешательство, то они не будут запрещены. Есть у вас такая музыка, которая не будет запрещена: например, марши и гимны. Нам нужна музыка, которая воодушевляет, марши, которые побуждают молодых людей, даже парализованных, идти вперед.
— Правда ли, что вы, имам, — поинтересовалась Ориана Фаллачи, — приказали убить шаха и сказали, что исполнивший приказ будет считаться героем, а если погибнет, исполняя приказ, то пойдет в рай?
— Нет, — ответил Хомейни. — Я? Нет. Я хочу, чтобы шах был возвращен в Иран и публично судим за совершавшиеся им в течение пятидесяти лет преступления против персидского народа. Если он будет убит за границей, то все украденные им деньги будут потеряны. Если мы будем судить его здесь, то сможем вернуть эти капиталы. Я хочу, чтобы он был здесь. И для этого я молюсь за его здоровье.
Бежавшего из страны шаха приютил в Каире Анвар Садат. Для радикальных исламистов это было уже второе преступление египетского президента, заключившего мир с Израилем. Это стоило ему жизни. Во время военного парада в Каире исламисты расстреляли Садата. Покинув Египет, шах нигде не мог найти убежища. Никто не хотел ссориться с аятоллой Хомейни. Обращаться за помощью к Соединенным Штатам шах не хотел, надеялся, что старые друзья сами о нем вспомнят.
28 сентября 1979 года заместителю государственного секретаря Дэвиду Ньюсому сообщили, что шах серьезно болен. Вероятно, у него малярия, и ему понадобится медицинская помощь, которую можно получить только в Соединенных Штатах. Государственный секретарь Сайрус Вэнс предупредил президента Картера, что, если состояние шаха действительно ухудшится, к нему могут обратиться с просьбой разрешить шаху въезд в страну.
В Мексику командировали доктора Бенджамина Кина, руководителя отделения тропических болезней нью-йоркской больницы. Он не нашел у шаха малярии, а предположил, что он болен раком. Доктор Кин сказал, что только в Соединенных Штатах можно и поставить правильный диагноз, и помочь пациенту.
Опытный доктор Кин был прав. За пять лет до этого, еще в 1974 году, врачи обнаружили у шаха лимфому — рак лимфоузлов, но никто об этом не знал. Французские врачи лечили его тайно.
Влиятельный американский банкир Дэвид Рокфеллер и бывший государственный секретарь Генри Киссинджер считали, что давний и надежный союзник имеет право на политическое убежище в Америке. Но президент Картер не хотел впускать шаха в Соединенные Штаты, опасаясь за судьбу американцев, все еще остававшихся в Иране.
Американское посольство в Иране предупредило Вашингтон, что приезд шаха в Соединенные Штаты крайне опасен: «В атмосфере ненависти к шаху и в условиях роста влияния исламского духовенства реакция Ирана будет даже острее, чем она могла быть еще несколько месяцев назад».
19 октября 1979 года президент Картер, как обычно по пятницам, устроил деловой завтрак со своей внешнеполитической командой. За приезд шаха высказались вице-президент Уолтер Мондейл, государственный секретарь Сайрус Вэнс и министр обороны Гаролд Браун. Сопротивлялся только сам Картер.
Руководитель президентской администрации Гамильтон Джордан сказал президенту:
— Если шах умрет в Мексике, представляете себе, что скажет журналистам Генри Киссинджер? Что сначала вы позволили свергнуть нашего верного союзника, а затем просто его убили.
— К черту Киссинджера! — вспылил Картер. — Я президент этой страны!
«Картер ходил по комнате, — вспоминал вице-президент Уолтер Мондейл, — а мы все уговаривали его впустить в страну шаха. И вдруг он произнес: «А если иранцы возьмут наших людей в посольстве в заложники, что вы мне тогда скажете?» В комнате повисла мертвая тишина».
Когда-то молодой политик Джимми Картер выступил в законодательном собрании штата Джорджия против положения о том, что человек обязан верить в Бога. Очень набожный, сам читающий проповеди, Картер считал, что свобода выбора важнее всего. Вот почему, став президентом, он все-таки разрешил бывшему иранскому шаху приехать в страну, хотя сознавал, что принимает крайне опасное решение. Он не мог отказать больному шаху в медицинской помощи.
«Ни в конституции Соединенных Штатов, — говорил Джимми Картер, — ни в Декларации независимости, ни в Билле о правах, ни в Новом и Ветхом Заветах вы не найдете таких слов, как «экономность» или «эффективность». Но вы обнаружите другие слова, такие как честность, чистота, справедливость, свобода, законность, мужество, патриотизм, сострадание, любовь и многие другие, которые говорят о том, каким должен быть человек. Эти же слова относятся к тому, каким должно быть правительство».