То что составляло смутно тревожащую сторону, объяснить было труднее, хотя некоторые пытались это сделать. Конни заключила, что Сэм – «холодно-отчужденный», выбор этих прилагательных внушал тревогу. Гиллем охарактеризовал его как изголодавшегося, «мамаши» – как человека «переменчивого», а по мнению «копателей», он был слишком уж ловкий. Самым странным для тех, кто не знал начала всей этой истории, была его самодостаточность. Он не заказывал никаких досье, не просил разрешения сделать то или другое, он почти не звонил по телефону, кроме как для того, чтобы сделать ставки на скачках или проверить, как идут дела в его клубе. И еще: куда бы он ни шел, на лице постоянно играла улыбка. Машинистки утверждали, что он и спит с улыбкой, а по выходным стирает ее вручную в теплой воде, чтобы к понедельнику снова была как новенькая. Смайли беседовал с ним за закрытыми дверями, и постепенно о результатах этих бесед узнавали другие члены команды.
Да, девушка объявилась во Вьентьяне с парой хиппи, которые направлялись в Катманду, но сбились с пути. Да, когда они ее бросили, она попросила Макелвора подыскать ей работу. И Макелвор направил ее к Сэму, подумав, что, если у нее, кроме красивой внешности, нет ничего за душой, ее можно использовать. Все это (если читать и между строчек) почти полностью совпадало с тем, что девушка описала в письме домой. У Сэма в тот момент были на примете пара дел с наркотиками, которые давно дожидались своей очереди, – ничего серьезного; а во всех остальных отношениях в его работе, благодаря Хейдону, стоял полный штиль, поэтому он подумал, что может пристроить ее к пилотам и посмотреть, что из этого получится. Он не сообщал о ней в Лондон, потому что Лондон в тот момент не давал разрешения ни на что. Он сам, единолично, решил испытать ее и платил ей из денег на административные расходы. В результате объявился Рикардо. И еще он разрешил ей проработать информацию по незаконной торговле золотыми слитками в Гонконге, но все это было до того, как он понял, что она совершенно не справляется с делом. Было большим облегчением, когда Рикардо устроил ее работать в «Индочартер» и избавил от нее Сэма.
– И что же еще он знает? – в негодовании добивался Гиллем. – Пока он не открыл нам ничего такого, что давало бы ему право претендовать на участие в наших совещаниях.
– Он знает ее, – терпеливо объяснял Смайли и возвращался к изучению папки с материалами Джерри Уэстерби, которые в последнее время стали его главным чтением, – Мы сами не гнушаемся прибегать время от времени к небольшому шантажу, – добавил он с терпимостью, которая могла свести с ума. – И вполне резонно, что время от времени мы сами должны уступать.
А Конни, обычно не употреблявшая грубых слов, удивила всех, процитировав довольно откровенное высказывание – кажется, президента Джонсона, – который когда-то сказал это о Дж. Эдгаре Гувере. «Джордж предпочитает, чтобы Сэм Коллинз был в палатке, а по малой нужде выходил из нее, нежели чтобы он всегда был снаружи, а по нужде приходил сюда», – объявила она и хихикнула, как школьница, удивляясь своей смелости.
Самое главное, что только в середине января, продолжая свои исследования относительно прошлого Ко и докапываясь до мельчайших деталей, Док ди Салис объявил о потрясающем открытии: оказывается, еще жив некто мистер Хибберт, миссионер-баптист, работавший в Китае, которого Ко упомянул как человека, который может поручиться за него, когда просил разрешить ему изучать право в Лондоне.
Так что все события на самом деле были растянуты на более продолжительный период, чем утверждают те, кто сегодня предается воспоминаниям, подсознательно подгоняемым под то, что им удобнее. Поэтому и напряжение, в котором пребывал Джерри, выносить было гораздо труднее.
– Видите ли, существует возможность того, что его произведут в рыцарское звание, – сказала Конни Сейшес. Она уже говорила это по телефону.
Все выглядело в высшей степени внушительно. Конни немного распушила волосы. Она была в темно-коричневом костюме и такой же темно-коричневой шляпе, в руках у нее была темно-коричневая сумочка (чтобы было куда положить радиомикрофон). А снаружи, на подъездной дорожке, ведущей к дому, в синем такси, с включенным мотором и работающим обогревателем, Тоби Эстерхейзи, венгр по происхождению и великолепный мастер по ведению слежки, делал вид, что дремлет, а на самом деле принимал и записывал разговор в доме с помощью аппаратуры, спрятанной под сиденьем. Вместе с необычным для нее внешним обликом Конни приобрела и новую манеру поведения – она стала воплощением четкости и дисциплины: держала наготове записную книжку из тех, которыми издательство Ее Величества снабжает все государственные учреждения, а в руке, изуродованной артритом, сжимала такую же казенную шариковую ручку. Что касается ди Салиса, державшегося немного в стороне, то над ним тоже потрудились, чтобы придать ему чуть более современный вид. Невзирая на протесты, его заставили надеть одну из рубашек Гиллема – в полоску, с подходящим по тону темным галстуком. Что удивительно, результат получился вполне убедительным.
– Это в высшей степени конфиденциально, – громко и четко сказала Конни, обращаясь к мистеру Хибберту. Это она тоже уже говорила ему по телефону.
– Абсолютно конфиденциально, – подтвердил ди Салиси взмахнул руками, после чего один локоть опустился на бугристое колено и остался там, хотя опора была не слишком удобной, а узловатая ладонь обхватила и почесала подбородок.
Губернатор представил его к рыцарскому званию, сказала она, и теперь Совет должен решить, поддерживают ли они эту кандидатуру и будут ли рекомендовать ее Букингемскому дворцу. При слове «дворец» она бросила взгляд на ди Салиса, в котором сквозило с трудом сдерживаемое раздражение. Тот сразу же расцвел лучезарной, но скромной улыбкой – как какая-нибудь знаменитость, приглашенная на телепередачу. Его седые волосы были напомажены и причесаны, и голова выглядела так (как сказала потом Конни), словно ее смазали жиром, чтобы поставить в духовку запекаться.
– Поэтому вы, конечно же поймете, – вещала Конни с интонацией, очень сильно напоминающей интонации женщин-дикторов на радио и телевидении, – что для того, чтобы не поставить наши высшие органы власти в неловкое положение, уберечь их от этого, необходимо провести самую тщательную проверку.
– Букингемский дворец, – эхом откликнулся мистер Хибберт, подмигнув ди Салису. – Да подумать только! Королевский дворец – слышишь, Дорис?
Он был очень стар. По документам ему было восемьдесят один. Он достиг такого возраста, когда черты лица перестают меняться и только становятся все более безмятежными. На нем был высокий жесткий воротничок, какие носят баптистские священники, и бежевый шерстяной жакет, застегивающийся впереди на пуговицы, с кожаными заплатками на локтях. На плечи была наброшена шаль. Он сидел перед ними спиной к окну, и на фоне светло-серого моря казалось, что его седую голову окружает сияние.
– Сэр Дрейк Ко, – произнес он. – Вот уж этого я никогда не предполагал, прямо вам скажу. – Характерный акцент северных графств в его речи был настолько заметен, что, как и белоснежно-белые волосы, мог показаться нарочитым. – Сэр Дрейк, – повторил он. – Подумать только! А, Дорис?