— Тогда иди на компромиссы. Изящно, с охотой, с любезностью, от всего сердца.
— Господи, ты слишком много от меня хочешь! Нет, брось, ты говоришь, как эти невротичные затюканные сестры у Бронте — все на одно лицо. Ты слышала когда-нибудь о равноправии женщин? Почему бы и ему не пойти на компромиссы?
— Он уже пошел. Он женился на тебе вопреки своим убеждениям и согласен жить, как ты, зная, что все новые знакомые могут счесть его чем-то вроде мужчины на содержании, а он не обращает на это внимания и не заставляет тебя менять образ жизни.
— Ах, это…
— Это очень много, Билли, особенно для Вито, при его итальянской мужской гордости, о которой ты столько рассказывала.
— Пожалуй, ты права. Да, ты права. Но все-таки…
Даже Джессика не может понять до конца, с горечью подумала Билли. О каких компромиссах она говорит? О том, что надо смиренно относиться к толпам в банках Нью-Йорка, Истгэмптона и Саутгэмптона, о том, что надо не обращать внимания, когда кто-нибудь на вечеринке выпил лишнее, или об искреннем, но даже при этом их хорошо скрытом раздражении из-за какой-нибудь дурной привычки Дэвида, о которой тот и не подозревает? В конце концов, при всем ее нытье, чем сейчас занимается Дэвид? Бродит по морям с детьми, как и положено нормальному мужчине во время летнего отпуска, а не тратит все силы ума, души и воли на то, чтобы какой-то фильм получился получше. И вообще, на что Джессика надеется, если страдает морской болезнью?
Джессика смотрела на Билли почти материнским взглядом, в котором читались нежность, предвидение и нежелание причинить боль. Бедная Билли, думала она, уже разочарована, да и кто может сказать, на чем держится любой продолжительный брак? Кто может научить нас, что делать, когда колодец любви кажется почти пересохшим и остается уповать только на верность, когда оба начинают задаваться вопросом о том, как чудесно могла бы сложиться жизнь, если бы они не встретились? Кто научит нас выражать свои истинные чувства, а не строить ловушки из слов и жестов в те дни и месяцы, когда общение почему-то прерывается? И это еще не все, даже если не вспоминать о преисполненной самомнения свекрови и о той странной перемене, которая происходит со страстным «десятибалльным» мужчиной, когда он становится отцом пятерых детей. Нет, она ничем не может помочь Билли. Даже лучшие подруги не могут помочь в семейных делах, где горизонт меняется, как зыбучие пески при землетрясениях… Разве только внешне поддержать ее? Дать подруге понять, что она не одинока. Джессика подошла и поцеловала Билли в макушку.
— Ты просто подавлена, потому что медовый месяц кончился. Так со всеми бывает, — сказала она. — Подожди, через несколько месяцев ты об этом и не вспомнишь. Слушай, давай сегодня съедим что-нибудь ужасно недиетическое, от чего полнеют, а завтра попостимся хотя бы до обеда. Нам обеим это полезно.
— Как ты можешь говорить «полезно» о том, от чего полнеют? — удивилась Билли.
— Очень просто. Разве ты не слышала о европейской диете? Если твой обмен веществ не привык к потреблению жирной пищи, а ты вдруг ее съешь, организм получает встряску и сразу начинает сбрасывать вес. Конечно, это не должно войти в привычку.
— Ты уверена, что не ошибаешься? — спросила Билли, с недоверием глядя на небольшой, но безошибочно угадывавшийся животик, которым успела обзавестись подруга.
— Абсолютно. Если бы я не поступала так время от времени, я бы уже весила тонну.
Женщины развеселились и до конца визита Джессики не возвращались к разговору о замужестве. В конце недели Джессика вернулась в Истгэмптон, с неохотой покинув Билли ради составления меню и стараясь не подать вида, что соскучилась по своей загорелой команде. Несмотря на свои угрозы, она звонила им каждый вечер, а ее муж провел на суше достаточно времени, чтобы найти семитскую чету, которая с уважением отнеслась к кошерной кухне Дэвида-младшего и даже привезла свои собственные котелки, чтобы готовить чистую пищу.
— Билли, дорогая, — сказала Джессика, когда они прощались у самолета, — боюсь, я тебе не очень помогла, но я дала лучший совет, какой могла. Запомни: любая власть, любые человеческие блага и радости, все добродетели и все благоразумные поступки — все держится на сделках и компромиссах.
— Где ты нашла эту проповедь — вышитой на подушке?
— Эдмунд Берк, если не ошибаюсь. — Джессика озорно ухмыльнулась.
Она всегда гордилась, что позволяло ей чувствовать себя на голову выше своей несносной свекрови.
— Катись отсюда, уступчивая отличница, — рассмеялась Билли, в последний раз обняв маленькую подругу. — Иди и не греши, или что-то в этом роде. И знай, я единственная в мире, кто помнит тебя еще не такой отъявленно добродетельной и нечеловечески всепрощающей.
* * *
Тем временем в Мендосино закончился просмотр отснятого за день материала, Орсини и Файфи ехали к дому Вито в тяжелом молчании, не произнеся ни слова, пока по приезде не наполнили бокалы и не опустились в обтянутые чехлами продавленные кресла сырой гостиной.
— Все кончено, Файфи, — произнес наконец Вито.
— И слепому ясно, — ответил Файфи, — хотя бы по их голосам…
— Прошло два дня. Вчера я думал, может, она плохо себя чувствует, но сегодня на съемочной площадке я наблюдал…
— А когда ты не наблюдал? — мягко спросил Файфи, слишком погруженный в мрачные мысли, чтобы не попытаться съязвить.
—…И надеялся, что у них все пройдет. Но больше некогда обманывать себя: у нас нет ни метра пленки, от которой был бы какой-то прок. Значит, так. Мы отстаем от графика на два дня, а эти чертовы куклы вместо игры выдают дерьмо.
— Я испробовал все уловки, какие знал. Ничего, Вито, ничего не помогает. Сандра молчит, Хью молчит, оба говорят, что работают изо всех сил, она плачет, он кричит. Что нам нужно, так это пожарная команда!
— Картина, Файфи, нам нужна картина. До просмотра мне некогда было сказать тебе, но после обеда они, каждый по отдельности, перехватили меня и заявили, что «не собираются» сниматься в сценах, расписанных на следующие два дня.
— Не собираются?! — Файфи подскочил с кресла, словно обезумев.
— Да, именно в той сцене обнаженных, в большой, роскошной любовной сцене, без которой мы не можем обойтись, в итоговой, самой важной сцене всей этой чертовой ерунды. Они не собираются, повторяю, не собираются появляться вместе обнаженными в кадре.
— Вито! Что ты ответил? Что ты сделал? Они не могут на это пойти! Ради Христа, сделай что-нибудь!
— Файфи, отмени съемки завтра утром. Это бесполезно. Мы с тобой вместе пойдем и поговорим с каждым из этих придурков. Надо разобраться, в чем тут дело. Мы все уладим. На съемках случается и хуже, но все-таки дело движется, ты знаешь.
— Да, конечно, но когда снимаешь любовную историю, а парень и девушка ведут себя друг с другом так, словно дотрагиваются до гнилого мяса, это не то что снимать акулу, которая не хочет работать, или работать в проливной дождь, когда нужно солнце. Послушай, Вито, ты же понимаешь, весь фильм держится на том, что люди верят, будто эти двое любят друг друга, как Ромео и Джульетта. А не будь этих двух дней, они бы и меня в этом убедили.