— Если бы все было так просто. — Она по-прежнему глядела унылым взором. — Здесь, в Калифорнии, мне все незнакомо. Я чувствую себя, как рыба, вытащенная из воды, — мне страшно. А как ты говорил с миссис Айкхорн, Эллиот?! Я боюсь. Ты не представляешь, как с ней обращаются на Седьмой авеню. Как с богиней… и не только там — везде. Сегодня она проглотила это, но завтра может изменить свое отношение к тебе. Она может быть безжалостной. Не забывай, что произошло, когда она пожелала увидеть мои платья, а я не хотела их показывать.
— Вэлентайн, ты когда-нибудь слышала старое доброе американское выражение «киской поцарапанный»?
— Нет, но можно догадаться, что имеется в виду. — Вэлентайн впервые за день улыбнулась.
— Вэл, дорогая, постарайся понять. Некоторых киска оцарапала с самого рождения, с кем-то это случается в жизни позже, с кем-то никогда. Я с детства был кум королю, я никогда не знал, что это такое, когда женщина выпускает коготки, пока не встретил Хэрриет Топпинхэм. А когда я не дал ей позабавиться, она меня уничтожила. («Он не упомянул Мелани Адамс», — подумала Вэлентайн.) У Билли Айкхорн есть все задатки самой когтистой в мире киски, если она ею уже не стала. Я не дам ей царапаться. Это вопрос не только гордости или отмщения. «Тебе это даром не пройдет». Это затрагивает самую глубинность моего существа. Для меня ни работа, ни контракт, ни успех не значат ничего, если придется иметь дело с царапающейся хозяйкой.
— Я тебя понимаю, Эллиот. Но это значит, ты вынужден будешь противостоять ей, постоянно будешь с ней в контрах, станешь оспаривать все, что она делает, и выводить ее из себя, ведь так?
— Нет. Однако ты права: для первого дня я слишком переборщил.
— А если это случится и во второй, и в третий день? Эллиот, она так богата!
— Если начнешь думать о ее деньгах, детка, ты погибла. Ты не сможешь общаться с ней как с человеком. Не сможешь говорить с ней прямо, ибо перестанешь иметь дело с реальным человеком. Да, она очень, очень богата, она построила себе магазин, который, может быть, никогда не вылезет из долгов, как бы мы ни пахали, и она уверяет себя, что она — творческая личность, и по-королевски правит своими рыцарями, словно Мария-Антуанетта своей молочницей. Но она не Голда Меир, не Барбара Джордан, не королева Елизавета и не мадам Кюри. Если ты начнешь подсчитывать ее доходы, это парализует твое воображение, ибо это все равно что представлять, как далеко от нас до ближайшей звезды или как мала Земля в объятиях Млечного Пути. Билли Айкхорн — человеческое существо женского рода. Она какает, она трахается, она писает, она пукает, она ест, она плачет, у нее есть эмоции, она сердится, волнуется из-за того, что стареет, она — женщина, Вэлентайн, и, если я хоть на минуту забуду об этом, я не смогу иметь с ней дело. И ты тоже.
— Да, Эллиот, и она не Жанна д'Арк, и не мадам Шанель, и не Джерри Статц, и даже не Соня Рикель, и… я просто идиотка! — Былая растерянность Вэлентайн испарилась. В ее глазах снова зажегся огонек. Она выскользнула из кресла и быстрым движением распахнула дверь. — Спасибо тебе, Эллиот, что не теряешь головы. Теперь давай немного поспим. Завтра у аферистов великий день.
— И ты даже не поцелуешь меня на ночь, партнерша?
Вэлентайн взглянула на него, и к ней вернулась ее обычная подозрительность в отношении ее чрезмерно ветреного друга. Она знала, что после Мелани у него не было женщин. Она грациозно протянула ему руку для поцелуя и выскочила в коридор, шепча слова, которые французские матери говорят детям, укладывая их спать: «Dors bien, et fais des bons reves» — «Спи спокойно, и сладких тебе снов».
* * *
Билли Айкхорн легла спать сравнительно рано и, проснувшись в пять утра, поняла, что совершила ошибку. Она пробудилась внезапно, с отвратительным ощущением, будто что-то идет не так, и, лишь свернувшись в постели поудобнее, поняла, в чем дело, что гложет ее изо дня в день уже почти год. «Магазин грез»! Если бы она могла пожелать и он исчез, испарился, превратился в облачко пыли, она бы так и сделала.
Идея открыть магазин захватила Билли два лета назад, в показавшийся бесконечным последний год умирания Эллиса. К этому времени ее тайная сексуальная жизнь в студии наладилась бесперебойно. Когда закончился короткий период интереса к Эшу, она сменила всех троих ухаживавших за Эллисом медбратьев, тщательно подобрав новых, словно Екатерина Великая, набиравшая офицеров в гвардию, пользовавшуюся дурной славой. Она упивалась возможностью выбора, сознанием того, что способна оценивать множество мужчин, чтобы подобрать одного себе по вкусу. Иногда выбранные ею оказывались неспособными удовлетворить ее, иногда один и тот же юноша месяцами держал ее в сексуальном плену, но в конце концов выяснялось, что даже лучшие из них со временем ей надоедают. В таких случаях избавление от того, кто приелся, всегда было одинаковым: уведомление за день и огромные отступные. Какое-то время ей хватало ритуала отбора, сознания своей власти, превосходства, но вскоре ощущение недозволенности, привкус запретности утех, добываемых в восьмиугольной студии, где висело одно и то же полотно, а ящики с красками стояли нераспакованные, стали привычными. В течение довольно долгого времени ее мысли денно и нощно вращались вокруг тайны запретной комнаты, но постепенно их навязчивость ослабевала. Наконец насыщенная эротизмом атмосфера потайного помещения стала для нее всего лишь физиологической необходимостью. Так мужчины относятся к девочкам по вызову. В последний год жизни Эллиса одержимость, толкавшая ее от одного свежего, незнакомого мужского тела к другому, пока она желала их, превращала эти тела в ее собственность, перегорела. В один прекрасный день она поняла, что какого бы удовлетворения она ни искала в студии, каких бы ответов ни жаждал ее одинокий дух, эти ответы просто не существуют.
Тем временем Эллис почти совсем перестал общаться с ней и медбратьями. Когда она сидела рядом, он, казалось, не узнавал ее, а может, и узнавал, но его это не интересовало. Когда она держала его за руку и вглядывалась в осунувшееся лицо, лицо человека, некогда повелевавшего империей, сердце ее сжималось так, что иногда ей приходилось торопливо сбегать, чтобы не видеть его. После таких побегов она думала: по крайней мере, хоть это свидетельствует, что у нее еще есть сердце.
В течение дня у нее было невероятно много свободного времени. Билли не принадлежала к числу женщин, увлекавшихся работой в благотворительных комитетах. Может быть, причиной тому было ее лишенное друзей детство, но в окружении женщин одного с ней возраста Билли охватывали неловкость и робость, что все неверно принимали за высокомерие и снобизм. Она знала об этом, но ничего не могла с собой поделать. Ей было легче разрешить Фонду Айкхорна раздать все ее миллионы, чем заставить себя провести мероприятие по сбору пожертвований.
Не удавалось ей заполнить время и теннисом. Она инстинктивно не желала превратиться в одну из тех помешанных на теннисе женщин, что в Беверли-Хиллз встречались повсюду. Она вернулась к регулярным занятиям у Рона Флетчера, где никого не интересовало, кто эта потная, ругающаяся женщина в трико: Билли Айкхорн, Эли Макгроу, Кэтрин Росс — какая разница! Подачи и передачи — великие уравнители, они всех сводят к общему знаменателю: сгусток мышц и сила воли.