Утром в день свадьбы Джез проснулась довольно поздно. Накануне вечером отец настоял на ужине в ресторане, так что вместо привычного раннего поглощения пищи они засиделись допоздна, наслаждаясь едой и питьем. О-о, это было прекрасно, подумала Джез, лениво потягиваясь и позевывая, не торопясь выбираться из теплой постели и предвкушая особый, необычный день.
Наконец, натянув теплый халат, носки и тапочки, поскольку в декабре в Париже так же холодно, как в Финляндии, и в два раза влажнее, она бросилась на кухню, чтобы приготовить себе чашечку чая. Гэйб забыл оставить ей булочки, отметила она с легким разочарованием, но он был так рассеян вчера вечером, что мог позабыть и позавтракать. Согретая чашкой чая, Джез почистила зубы, умылась и присела перед зеркалом в спальне, внимательно разглядывая себя в тусклом свете тяжелого и туманного серого дня, нависшего за окном над Сеной. К зеркалу был приколот незапечатанный конверт. Джез открыла его с легким удивлением, и оттуда выпали два сложенных листа бумаги, покрытые убористым почерком Гэйба. На первой странице не оказалось обычного приветствия, как не было и числа.
«Я не спал всю ночь, хотел разбудить тебя и поговорить, но не смог. Я понял, что свадьба не состоится.
Я так люблю тебя, что перестал даже работать. Я перестал рисковать, поскольку боялся: что-то может случиться с тобой. Я избегал разъездов, чтобы подольше побыть здесь вдвоем с тобой. Я стал искать более простых заданий, пренебрегая сложными. За прошедший год я не сделал ничего, чем можно гордиться. Я был безумно счастлив с той самой минуты, когда впервые увидел тебя.
Мне 31 год, я фотожурналист. Это все, чем я могу быть и чем хотел бы быть. Если мы поженимся, как профессионалу мне конец.
Я ухожу, зная, какой это ужас. Я ухожу, зная, насколько ты счастлива. Ухожу, прежде чем начать обвинять тебя в том, в чем всецело виноват сам. Ты заслуживаешь лучшего, чем я.
Если бы мы поженились, ты бы поняла, что я с собой сделал из-за того, что слишком люблю тебя.
Гэйб».
Джез автоматически перевернула письмо, чтобы проверить, нет ли чего на обратной стороне. Затем заглянула в пустой конверт и еще раз перечитала. Поднялась и проверила шкаф в прихожей. Одежда Гэйба была на месте, не считая пальто, дорожных ботинок и вельветовых брюк. Выдвинув ящик, обнаружила, что нет его теплого свитера. Смотреть, на месте ли фотоаппарат, не было смысла. Она бродила по спальне, останавливаясь и озираясь по сторонам, словно маленькая комната превратилась в огромный лес, а она – заблудившийся в нем ребенок. Наконец вернулась в спальню, забралась в постель и с головой укрылась одеялом. Сознание отказывалось понимать, что произошло. В мозгу колотилась одна-единственная мысль: этого не может быть. Просто не может быть! Не должно. Гэйб уехал, бросив ее в день свадьбы, потому что слишком любит ее. Есть ли в этом хоть какая-то логика? Можно ли найти этому хоть какое-то объяснение, пусть даже самое невероятное? Он ушел, когда они были так счастливы. Он был безумно счастлив – с того момента, когда впервые увидел ее. И все-таки он ушел. Он любит ее так сильно, что вынужден был бежать. Ну хоть какая-то крупица смысла во всем этом есть?
Нужно выплакаться, подумала Джез. Люди обычно плачут. Но глаза оставались сухими, хотя ей казалось, что они кровоточат. Сердце отдавало в груди болезненной тяжестью, а руки и ноги сковал холод.
Услышав звонок в дверь, Джез вскочила с постели. Гэйб не ушел! Она знала, что этого не может быть, конечно же, он не мог бросить ее, это просто немыслимо, такое не может случиться никогда-никогда... Она рывком отворила дверь. На пороге стоял отец с полными руками пакетов, свертков и цветов.
– Папа! – простонала Джез. Она втащила отца в квартирку, быстро бросилась в спальню и вернулась, держа в руках письмо и протягивая его отцу: – Читай!
Майк быстро пробежал глазами страницы, притянул к себе дочь, сжав ее в объятиях так крепко, как только мог. Джез уже начала колотить дрожь, и казалось, что она вот-вот рассыплется на части. Она не плакала, только хрипела, из горла вырывались какие-то звуки, нечеловеческие всхлипы, переходящие в предсмертный животный вой. Еще будет время, думал Майк, но позже, не сейчас, чтобы объяснить ей: первый раз за свою жизнь Гэйб оказался прав. Джез заслуживает лучшего.
В последующие годы Джез вспоминала свой отъезд из Парижа как бы в тумане, влажном и темном, как парижская осень, где единственной ясной фигурой был отец. Она приникла к нему, боясь отпустить хоть на шаг, потерять в этом тумане. Джез напоминала в те дни маленькое, раздавленное животное, которое переехали и отшвырнули к обочине истекать кровью.
Майк Килкуллен покидал в свою сумку смену одежды и папки с фотографиями, перекинул через плечо фотоаппарат Джез и всю ночь, пока на следующий день они не улетели в Калифорнию, не спускал с нее глаз. Уже много позже он признался Джез, что позвонил в ресторанчик «У Александра» и попросил хозяина не отменять вечеринки, объяснив, что хозяева неожиданно улетели по заданию на Ближний Восток.
В вечно меняющемся, непостоянном мире фотожурналистики, где рейтинг разводов достигает, согласно статистике, почти ста процентов, если кто вдруг и заметит, что молодая семейная пара Гэйб – Джез перестала появляться в Париже, то информация эта едва ли выйдет за рамки узкого круга нелюбопытных, с короткой памятью, мужчин, которые с каждым новым заданием забывают своих лучших друзей и возлюбленных, мужчин, для которых продолжительные отношения так же немыслимы, как немыслимо выполнить лишь одно фотозадание за всю жизнь.
Джез прожила на ранчо несколько долгих недель. Каждый день она уезжала верхом, прихватив с собой еду, чтобы не возвращаться домой раньше, чем зайдет солнце. Она скакала по заросшим травой пастбищам, пробираясь сквозь огромные мирные стада пасущихся коров и телят, а добравшись до гавани, или медленно двигалась вдоль самой кромки воды, высматривая раковины, или легким галопом мчалась вдоль берега; и постепенно солнце и дождь, ветер и шум прибоя начинали восстановительную работу, зализывая раны и высушивая слезы, – работу, невозможную ни в каком городе.
К концу января она поняла, что не может провести на ранчо всю свою жизнь. Она взяла здесь все, что было необходимо для выздоровления, – теперь пора продолжать жить, впервые попробовав стать независимой. Здесь, на ранчо, где все были заняты постоянным трудом, не находилось занятия только для нее, а Джез сейчас крайне важно было вернуться к работе. Она хотела зарабатывать, чего ей никогда не приходилось делать раньше, за исключением того времени в Париже, когда она фотографировала детей.
Джез собрала целый альбом своих работ, лучшие снимки, сделанные во время учебы в Центре искусств, добавила самые интересные фотографии из парижского периода, а также те пленки, которые она отсняла еще с помощью Гэйба, и портреты детей. Попросив у отца автомобиль, она отправилась в службу занятости при Центре искусств, где работала ее студенческая приятельница Кэти Прим.
– Ты шутишь, признайся, – проговорила Кэти, листая альбом с фотографиями.