Ибо стою я между светом и тьмой, но это ничего не значит, поскольку стою я между ними.
Вот ром для вас. Табак для вас. Пища для вас. Дом для вас.
А теперь внимательно выслушайте меня…
…Бом.
Очнувшись от одного сна, Маграт словно бы перенеслась в другое сновидение. Ей снилось, что она танцует с самым прекрасным мужчиной на балу, а потом… оказалось, что она действительно танцует с самым прекрасным мужчиной на балу.
Только вот глаза его были скрыты двумя кружочками закопченного стекла.
Хотя Маграт и была мягкосердечной, неисправимой мечтательницей (пусть даже мокрой курицей, как выражалась матушка Ветровоск), она не была бы ведьмой, если бы не обладала кое-какими инстинктами и не доверяла им. Быстро вскинув руку и опередив своего партнера буквально на мгновение, Маграт сдернула стеклышки с его глаз.
Ей и раньше доводилось видеть подобные глаза, вот только их обладатели никогда не ходили на двух ногах.
Ее ножки, которые еще секунду назад грациозно порхали в танце, вдруг запнулись друг о друга.
— Э-э… — начала было Маграт.
И только тут ощутила, насколько холодны и влажны эти розовые, с ухоженными ногтями, пальцы.
Подгоняемая безумным желанием поскорее убежать из этого ужасного места, Маграт развернулась и бросилась прочь, расталкивая попадающиеся на пути пары. Ноги путались в складках платья. Дурацкие туфельки скользили по полу.
Ведущую в вестибюль лестницу охраняли двое стражников.
Глаза Маграт сузились. Сейчас главное лишь одно — выбраться отсюда, да побыстрее.
— Ай!
— Ой!
Она миновала стражников, взбежала по лестнице, но на самом верху поскользнулась. Стеклянная туфелька соскочила с ноги и зазвенела по мрамору.
— Проклятье, и как только можно ходить в такой дурацкой обуви! — воскликнула она, ни к кому конкретно не обращаясь.
Отчаянно прыгая на одной ноге, она сдернула вторую туфельку и выбежала в ночную темноту.
Принц медленно поднялся по ступеням и поднял сиротливо валяющуюся туфельку.
Некоторое время он разглядывал ее. Свет отражался в многочисленных зеркальных гранях.
А матушка Ветровоск тем временем затаилась неподалеку в тени. В любой сказке имеется решающий момент, и он вот-вот должен был наступить.
Она отлично умела проникать в головы другим людям, но сейчас ей нужно было проникнуть в собственный разум. Она сосредоточилась. Еще глубже… долой повседневные мысли и мелкие заботы, быстрее, быстрее… сквозь слои глубоких раздумий… все дальше… мимо потаенных и покрывшихся коркой мыслей, давнишних грехов и напрасных сожалений — сейчас на них нет времени… еще чуть-чуть… а, вот!.. серебристая ниточка сказки. Матушка являлась частью сказки, неотъемлемой частью, а следовательно, и сказка тоже часть матушки.
Она струилась в самой глубине. Матушка потянулась к ней.
Матушка Ветровоск терпеть не могла, когда что-то предопределяло судьбы людей, когда что-то вводило этих людей в заблуждение и тем самым принижало их.
Сказка покачивалась из стороны в сторону, будто стальной трос. Она ухватилась за нее…
И потрясенно открыла глаза, быстро осмысливая увиденное. А потом матушка шагнула вперед.
— Прошу прощения, ваше высочество!
Выхватив туфельку из рук дюка, матушка Ветровоск подняла ее высоко над головой.
На матушкином лице заиграла зловещая ухмылка, от которой у нормального человека затряслись бы все поджилки.
Матушка разжала руки.
Туфелька со звоном упала на ступеньки.
По мрамору разлетелись тысячи сверкающих осколков.
Сказка, обвившая весь черепахообразный отрезок пространства-времени, больше известный как Плоский мир, судорожно вздрогнула. Оторванный конец извивался во тьме, отчаянно пытаясь найти хоть какое-нибудь продолжение, которое подпитывало бы его и дальше…
На полянке шевельнулись деревья. Тени тоже пришли в движение. Вообще-то, тени не могут шевелиться, если не колеблется свет. Но этим теням свет не был нужен.
Барабанный бой прекратился.
В тишине слышалось лишь негромкое потрескивание энергии, пробегающей по одеянию, что свисало с вбитой в землю жердины.
Суббота двинулся вперед. Когда он схватил фрак и принялся одеваться, по его пальцам тоже забегали зеленые искорки.
Тело его содрогнулось. Эрзули Гоголь перевела дух.
— Вот ты и здесь, — подвела итог она. — Ты — это ты. Ты в точности такой, каким был когда-то.
Суббота поднял над головой руки со сжатыми кулаками. Время от времени у него дергалась то нога, то рука. Это энергия, заключенная в беличьей клетке его тела, металась в поисках выхода, но ясно было, что он с ней справляется.
— Дальше будет легче, — промолвила она уже гораздо мягче.
Суббота кивнул.
Теперь, когда в нем кипит энергия, подумала она, он стал таким же неистовым, как и при жизни. Хотя при жизни он не был идеальным человеком. Орлея никогда не являлась образцом гражданской добродетели. Но он, по крайней мере, не пытался убедить людей, что, мол, они сами хотят, чтобы он угнетал их. И не говорил им, будто все, что он делает, делается исключительно ради их же блага.
Вокруг поляны жители Новой Орлей — старой Новой Орлей — становились на колени или сгибались в поклоне.
Нет, добрым правителем он не был. Но он всех устраивал. Да, он бывал капризным, заносчивым, а иногда просто оказывался неправым, зато он никогда и не настаивал, что это оправдывается чем-либо иным, кроме того, что он больше, сильнее и подчас хуже других. Он никогда не говорил, что он лучше. И не велел людям поголовно быть счастливыми, не навязывал им никакого счастья. Кто-кто, а люди-невидимки знали, что счастье не является естественным состоянием человечества и не может быть навязано извне.
Суббота снова кивнул, на сей раз с удовлетворением. Когда же он открыл рот, искры засверкали у него между зубами. А когда он двинулся по болоту прочь, аллигаторы торопливо порскнули во все стороны, стараясь не угодить ему под ногу.
В дворцовой кухне было тихо. Огромные подносы с жареным мясом, свиные головы с яблоками во рту, многослойные торты — все давным-давно было унесено наверх. Слышалось лишь звяканье посуды, которую начали мыть в огромных раковинах, расположенных в дальнем конце помещения.
Тетушка Приятка наложила себе полную тарелку красной полосатки, сваренной в крабовом соусе. В Орлее она была не лучшей поварихой — с гумбо госпожи Гоголь не могло сравниться ни одно кушанье, люди с радостью восставали из мертвых, лишь бы еще разок попробовать это самое гумбо, — но разница между тетушкой и госпожой Гоголь была столь же ничтожной, как… скажем, как между сапфиром и бриллиантом. Однако у тетушки Приятки все же была профессиональная гордость, поэтому, зная, что предстоит бал, она расстаралась. Вот только разве можно приготовить что-нибудь толковое из огромных кусков мяса?