Тут же посредством простенького твиста боролся с морозцем Лизунков. Пал Палыча Самурайский выставил на случай, если Петру Константиновичу понадобится что-нибудь поднести. Чуть в сторонке виновато переминался с ноги на ногу Гагаев. Ему удалось согнать два десятка сотрудников пассажирского отдела в аэропорт и сейчас они лихорадочно приводили себя в божеский вид. Все хотели попасться на глаза Дуплоноженко. Выказать ему своё почтение. Вдруг, запомнит? Замолвит как-нибудь словечко? Надежда невелика, но почему бы не попробовать?..
Первым «мерседес» Петра Константиновича увидел Лизунков.
— Едут! — заполошно заорал он. — Едут!
Самурайский поспешно сбежал по ступенькам вниз, широко улыбнулся и застыл в полупоклоне. «Мерседес», шурша шипованными колёсами, величественно подкатил к крыльцу.
Первым из иномарки выскочил управленческий водила Шурик. Шурик являлся ярким представителем плеяды водил неопределённого возраста, которые вели себя в таможнях независимо, угождали без особого раболепства начальству и пользовались, по мере возможности, ошмётками благ, щедро сыплющимися на очередного временного хозяина служебного лимузина.
Услужливой рысцой он обежал по широкому радиусу блестящий капот и широко открыл переднюю дверь «мерса». Несколько мгновений спустя из салона показалась властная нога в семисотдолларовом итальянском ботинке «Карло Пазолини», а за ней последовал заместитель начальника управления Пётр Константинович Дуплоноженко.
Пасмурный февральский день как будто посветлел от засиявших улыбок. Выделялся, разумеется, Гагаев.
— Здравия желаю, дорогой Пётр Константинович! — с чувством проговорил Самурайский и сделал незаметный знак Близнецовой.
Светлана Ильинична, выставив перед собой поднос на вытянутых руках, бросилась вперёд:
— Пётр Константинович, откушайте хлеб-соль!
Дуплоноженко недоверчиво покосился на заиндевевшую буханку.
— Ты того, Робертыч! — Дуплоноженко сразу же перешёл на свой излюбленный «народный» стиль. — Не перегибай палку.
— Ни в коем разе! — Евгений Робертович завилял воображаемым хвостом. — Не перегибаю!
— Да ну! — не поверил Пётр Константинович. — А я кажу, шо перегибаешь! Вон, Близнецову в матрёшку обрядил!
— Поверьте, это от уважения! Безграничного, нет, безбрежного уважения к вам! — Самурайский порывисто приложил правую руку к сердцу.
— От уважения, говоришь? — хотя Пётр Константинович недоверчиво щурился, было заметно, что такая встреча ему по душе.
— С дорожки откушайте! — на скомороший манер провыла Светлана Ильинична.
Дуплоноженко поскрёб ногтем буханку:
— Небогато кормите!
— Так всё же готово, Пётр Константинович! — забеспокоился Евгений Робертович. — В ресторане и столик накрыт!
— А шо! — Дуплоноженко раздумчиво почесал мощный затылок. — Перекусить — это любо! В Нижнелебяжске меня совсем голодом заморили.
— Как их земля только носит! — искренне распереживался Самурайский. — Прошу в мой автомобиль!
Поддерживая под локоток заместителя начальника управления, Евгений Робертович успел шепнуть трущемуся поблизости Гагаеву:
— Своим передай — никому не расходиться! Стоять в строю! Быть каждую секунду готовыми к смотру! Головой отвечаешь! Или что там у тебя самое ценное?..
Инспекторы пассажирского отдела выстроились перед аэропортом двумя неровными шеренгами. Перед строем суетился Исикевич.
— Красота, поправь шапку! Зайцев, у тебя погон свалился!
Зайцев, в жизни не державший в руках иголку с ниткой, нашёл оригинальный выход. Он положил погоны на плечи и старался не шевелится. Издали могло показаться, что погоны намертво приторочены к шинели. Усиливающийся мороз, однако, давал о себе знать. Зайцев ёжился, подрагивал, сучил руками, в общем, всячески пытался согреться. Вследствие его телодвижений, ничем не удерживаемые погоны периодически сползали.
С момента построения прошло не меньше трёх часов. Кое-где в задней шеренге начали потихоньку выпивать. Время от времени раздавалось шумное оханье:
— Ну и горит же у меня всё внутри! Ну и горит!
Эксклюзивное авторство оханья принадлежало Лёхе Антонову. Инспектор Антонов слыл на таможне исключительно принципиальным человеком. В смысле, из принципа не выпивал на рабочем месте. В свободное время, впрочем, Лёха страстно предавался известному пороку, в связи с чем обычно являлся на службу в состоянии жесточайшего похмелья. На неоднократные предложения сослуживцев сбить похмельный синдром заветным «полтишком», Лёха с завидным постоянством отвечал твёрдым отказом.
— Я, парни, себе слово дал, раз и навсегда! — источая тяжёлый дух, твердил Антонов. — На работе — ни-ни! Работа, она того!.. Ра-бо-та!
Принципы Лёхи Антонова ежедневно входили в серьёзное противоречие с состоянием его души и тела. Поэтому каждую смену аэропорт оглашался протяжным воплем:
— Ну и горит же у меня внутри! Братцы, ну и горит!
Неудивительно, что некоторое время спустя Лёха заимел кличку «Антонов Огонь». К гангрене сие прозвище не имело никакого отношения…
— Не курить в строю! — заблажил Исикевич.
— Да ладно! — сигарету первой достала Полуэктова. — Кто мне запретит?
— Я! — гордо заявил Ленинид Агафонович.
— Солидно выступил! — похвалил Красота и тоже закурил. Над шеренгами медленно поплыли ядовитые облачка дыма.
— Прекратить! — Ленинид Агафонович побежал по рядам. — Пётр Константинович может в любой момент подойти! А вы! А вы! Стоять! Смирно! Не курить! А вы…
Размахивая руками, он подскочил к Красоте и предпринял попытку вырвать сигарету у него изо рта.
— А вы! — Исикевич осёкся. Сигарета, покрутившись в воздухе, упала на рукав шинели. Шинель тут же занялась.
Красота запрыгал на месте, стряхивая с рукава горящий пепел.
— Ну вот! — желчно проговорил он. — Дырка образовалась!
Ленинид Агафонович в ту же секунду оказался на грани помешательства. С детства наделённый богатым воображением, он моментально представил себе душераздирающую картину. Вот Дуплоноженко подходит к Красоте, приглядывается и громовым голосом вопрошает:
— А шо это за дырища на шинели? Такое, значит, лицо у таможенных органов? И хто ту шкоду наколбасил? Я спрашиваю, хто?!
Красота медленно — медленно, как в американских фильмах ужасов, поднимает руку и, дьявольски хохоча, упирает корявый, почерневший от мороза перст в хилую грудь Ленинида Агафоновича.
— Ах, вон хто тут безобразит! — недобро усмехается Дуплоноженко. — А ну, хлопцы, вздёрните-ка его от на том столбе!..
— Шинельку-то менять придётся, ваше благородие! — Красота с укором совал прожжённый рукав под нос Исикевичу. Вокруг шептались. Обидно, закинув назад аккуратно подстриженную голову, захохотала Полуэктова.