— Наоборот! Я еду прямо к нему и, смело глядя ему в глаза, первым долгом бросаю саркастическое: «Нечего сказать! Хорошо… Очень хорошо!» Конечно, он уже приготовился обрушиться на меня целой тучей упреков и брани, но мой тон сбивает его с толку. «В чем дело, — беспокойно говорит он, — что такое «хорошо»? — «Да вы-то… Хоть бы открыточку забросили мне с благодарностью за исполненное поручение…» Негодованию его нет пределов. «Вам? Благодарность? За то, что вы проманежили меня зря несколько дней, справок не выслали, данных не сообщили и вообще подвели меня самым жестоким образом?» Тут уж вскипаю и я: «Как? Вы осмелитесь утверждать, что не получили моего письма с подробными справками? Голубенького конверта в четверть листа с письмом, написанным на бумаге, окаймленной сиреневым бордюром? Еще у меня не было семикопеечной марки и я наклеил несколько копеечных…» Эти подробности ошеломляют его: «Вы говорите, голубенький конверт и копеечные марки?..» — «Ну да. Желтенькие такие. Зубчики по краям». Бьете себя в грудь. «Ну, ей-богу же, не получал! Честное слово». Я немного успокаиваюсь: «Вы даете честное слово, что не получали?» — «Даю!» — «В таком случае, ничего не понимаю. Сам написал, отнес, не доверяя прислуге, и опустил в почтовый ящик. Еще желтые такие ящики… Правда?» — «Ну да, желтые», — устало говорит он. «Ну, вот видите! Ох, эта наша российская почта! Вот оно, всеобщее разгильдяйство и неуважение к чужой собственности. Вы подумайте: из-за того, что какой-нибудь там почтальон, зайдя в трактир, забыл под столом сумку с письмами, — я должен волноваться, подозревать вас в том, что вы скрыли из каких-то целей получение письма… Прямо холодный ужас!..» После этого ему уже не до укоров и нападок на меня — впору хоть самому оправдаться и извиниться передо мной.
— Гм… да! Я вижу, это целая наука. И ты со всеми письмами так делаешь?
— Увы!
— Вот оно что! Теперь я понимаю, куда пропало письмо, которое ты, по твоим словам, писал мне в прошлом году.
— Ей-богу, писал! Уж тебе-то я, брат, написал. Я честный человек и даром честного слова не дам. Других — это верно, надувал, но тебе как раз написал. И если уж оно пропало, то в этом не в шутку, а самым серьезным образом виновата почта. Правда, это было не год тому назад, а четырнадцать месяцев. Еще, помню, бумага не подходила к конверту и пришлось край бумаги срезать. Да вот тебе смешная подробность, которая до сих пор у меня в памяти: срезывая край бумаги, я отрезал и несколько слов письма, так что получилась курьезная фраза: «Прижимаю тебя»… а «к груди» — отрезано. Хи-хи. И еще помню, чтобы подшутить над тобой, я в адресе на конверте написал: «Его превосходительству». Нет уж, это письмо, брат, верное. Обещал написать и написал.
Человек, упрекавший своего друга в том, что он обманул его, как и других, с помощью своей системы, посмотрел на этого друга, улыбнулся и сказал:
— Ну, успокойся. Ты мне никакого письма не обещал написать год тому назад и о пропаже его мне не говорил. Я это сейчас только придумал…
— Вы г. А?
— Да. Чем могу быть полезен?
— Я представитель фирмы «Дирк и Голлинс». Конечно, слышали?
Конечно, я не слышал. Но терпеть не могу признаваться в подобных вещах. Наоборот, в таких случаях моя система — полная осведомленность.
— А-а… Как же! Как же!! Ну, как поживает старина Дирк? Попрыгивает?
— О, его уже нет и на свете. Двадцать лет тому назад умер.
— Ну, что вы! Воображаю, как круто приходится теперь несчастному Голлинсу… Наверное, от былой жизнерадостности не осталось и следа?
— Никакого следа, совершенно верно. Двадцать четыре года тому назад он скончался, г. Голлинс.
Я был раздосадован.
— Э, черт возьми! Что же тогда осталось от этой знаменитой фирмы?! От «Дирка и Голлинса»? Вероятно, один только союз «и»…
— Осталась фирма, — внушительно сказал посетитель.
Это был худощавый детина с синими вялыми щеками и такими редкими волосами на голове, что голова эта напоминала подушку для булавок. Глаза его были сухи, руки сухи и обращение сухо-деловое. Нельзя было представить себе этого человека пляшущим, обнимающим женщину или играющим в лапту.
Сюртук висел на его плечах угрюмо-деловыми складками.
— Какое же вы ко мне имеете дело?
Он склонил набок свою розовую подушку для булавок и сказал, пережевывая губами какое-то таинственное съестное:
— Я хочу предложить вам приобрести у нас ротационную машину [1] .
— Вот как! — удивился я. — Что же вас натолкнуло на эту мысль?
— Как что? Вы печатаете несколько журналов, у вас издательство — вам стыдно не иметь ротационной машины!
Вчера один лошадиный барышник при помощи этих же самых доводов убеждал меня купить пару лошадей:
— У вас несколько журналов, вы имеете издательство — вам стыдно не иметь лошадей.
Но вчерашнее предложение было ясно — мне предлагали лошадей, я от лошадей отказался. Отказался от известных мне домашних животных, четвероногих, однокопытных, служащих человеку для перевозки тяжестей и для катанья. Я знал, что делал.
«Ротационная машина» — я был в совершенном недоумении, — что это за машина и для каких целей служит она человечеству?
— Да… — сказал я. — Я уже давно подумывал об этой машине, но меня берет сомнение: удастся ли мне получить машину хорошего качества?
— Лучше наших машин не найдете!
— Ах, господи! — печально возразил я. — Это все так говорят… А доведись до дела — с этой машиной наплачешься.
— Помилуйте! У нас модель 1902 года!
Я умилился.
— Совсем молоденькая. А как размер… большая она?
— Помилуйте — обыкновенная.
— Так, так…
Я встал, подошел к шкафу, в котором лежал энциклопедический словарь, и стал шарить «рот». «Рот» не было. Сам же я на днях и стащил домой «рот» для выяснения спора с женой о происхождении Ротшильдов.
Вернувшись к столу, я сказал:
— Не изложите ли вы мне преимущества вашего… вашей этой машины. Какова, например, ее работа?
— То есть в час?
— Ну да, в час. Не в год же, в самом деле.
— Она делает в час около 5000.
Меня тянуло спросить: «чего?» — но я не спросил из присущего всем нам ложного самолюбия.
«Не служит ли эта проклятая машина для катанья? — пришло мне в голову. — Вероятно так, если она делает в час столько-то».