Граф удивился.
— Как не принимают? Сегодня же приемный день?
— Да-с, — нагло сказал сытый лакей, перебирая инкрустации на своей ливрее. — Приемный день, но вас не приказано принимать.
Граф застонал.
— Вот что, голубчик. На тебе сто рублей — только скажи мне правду: барон фон Шмит был сейчас у вас?
— И сейчас сидят, — осклабился лакей. — Эх, ваше сиятельство… Нешто можно так? Нужно было убить его, как собаку!.. А еще дворяне…
— И этот знает, — болезненно улыбнулся граф, вскочил на извозчика и, взглянув на свои золотые часы с инкрустацией, крикнул извозчику:
— К невесте!
________________________________
Невеста графа, княжна Нелли Глинская, жила с родителями в изящном особняке и очень любила графа.
— Нелли, — шептал граф, подгоняя извозчика. — Милая Нелли… Только ты меня поймешь, не осудишь…
Он подъехал к воротам изящного особняка князей Глинских и радостно вскрикнул: из ворот как раз выходила Нелли.
— Нелли! Нелли! — крикнул граф гармоничным голосом. — Нелли!..
Невеста радостно вскрикнула, но сейчас же отступила и, подняв руки на уровень лица, пролепетала:
— Нет, нет… не подходите ко мне… я не могу быть вашей…
— Нелли?!! Почему?!!
Она сказала дрожащими губами:
— Я могла принадлежать чистому, незапятнанному человеку, но вам… на теле которого горит несмываемое оскорбление… Не оправдывайтесь! Барон мне все рассказал…
— Нелли! Нелли!! Пойми меня… Что же я мог сделать?!
— Что? Вы должны были выхватить шпагу и заколоть оскорбителя, как бешеную собаку!!
— Нелли!! Какую шпагу? Я ведь был совсем… без всего…
С криком ужаса и возмущения закрыла ручками пылавшее лицо Нелли и — скрылась в воротах.
— Один… — с горькой улыбкой прошептал граф. — Всеми брошенный, оставленный, презираемый… Кровно оскорбленный…
На лице его засияла решимость.
________________________________
Пробила полночь… Роскошный особняк графа Звенигородцева был погружен в сон, кроме самого графа.
Он сидел за старинным письменным столом, украшенным инкрустацией, и что-то писал… На губах его блуждала усталая улыбка…
— Нелли, — шептал он. — Нелли… Может быть, сейчас ты поймешь меня и… простишь!
Он заклеил письмо, запечатал его изящной золотой печатью и поднес руку с револьвером к виску… Грянул выстрел… Граф, как сноп, рухнул на ковер, сжимая в руках дорогой револьвер с инкрустацией…
Вольнонаемный шпик Терентий Макаронов с раннего утра начал готовиться к выходу из дому. Он напялил на голову рыжий, плохо, по-домашнему сработанный парик, нарумянил щеки и потом долго возился с наклеиванием окладистой бороды.
— Вот, — сказал он, тонко улыбнувшись сам себе в кривое зеркало. — Так будет восхитительно. Родная мать не узнает. Любопытная штука — наша работа… Приходится тратить столько хитрости, сообразительности и увертливости, что на десять Холмсов хватит. Теперь будем рассуждать так: я иду к адвокату Маныкину, которого уже достаточно изучил и выследил. Иду предложить себя на место его письмоводителя. (Ему такой, я слышал, нужен. А если я вотрусь к нему — остальное сделано.) Итак, письмоводитель. Спрашивается: как одеваются письмоводители? Мы, конечно, не Шерлоки Холмсы, а кое-что соображаем: мягкая цветная сорочка, потертый пиджак и брюки, хотя и крепкие, но с бахромой. Вот так! Теперь всякий за версту скажет: письмоводитель!
Макаронов натянул пальто с барашковым воротником и, выйдя из дому, крадучись зашагал по направлению к квартире адвоката Маныкина.
— Так-то, — бормотал он сам себе под нос. — Без индейской хитрости с этими людьми ничего не сделаешь. Умные, шельмы… Да Терентий Макаронов поумнее вас будет. Хе-хе!
У подъезда Маныкина он смело нажал кнопку звонка; горничная впустила его в переднюю и спросила:
— Как о вас сказать?
— Скажите: Петр Сидоров. Ищет места письмоводителя.
— Подождите тут, в передней.
Горничная ушла, и через несколько секунд из кабинета донесся ее голос:
— Там к вам шпик пришел, что под воротами допреж все торчал. «Я, — говорит, — Петр Сидоров и хочу наниматься в письмоводители». Бородищу наклеил, подмазался — прямо умора.
— Сейчас я к нему выйду, — сказал Маныкин. — Ты его где оставила, в передней?
— В передней.
— После посмотришь под диваном или за вешалкой — не сунул ли чего? Если найдешь, выброси.
— Как давеча?
— Ну да! Учить тебя, что ли? Как обыкновенно.
Адвокат вышел из кабинета и, осмотрев понурившегося Макаронова, спросил:
— Ко мне?
— Так точно.
— А знаешь, братец, тебе борода не идет. Такое чучело получилось…
— Да разве вы меня знаете? — с наружным удивлением воскликнул Макаронов.
— Тебя-то? Да мои дети по тебе, брат, в гимназию ходят. Как утро, они глядят в окно: «Вон, говорят, папин шпик пришел… Девять часов, значит. Пора в гимназию собираться».
— Что вы, господин, — всплеснул руками Макаронов. — Какой же я шпик?! Это даже очень обидно. Я вовсе письмоводитель — Петр Сидоров.
— Лизавета! — крикнул адвокат. — Дай мне пальто. Ну, что у вас в охранке… Все по-старому?
— Мне бы местечко письмоводителя… — сказал Макаронов, хитрыми глазами поглядывая на адвоката. — По письменной части.
Адвокат засмеялся:
— А простой вы, хороший народ, в сущности. Славные детишки. Ты что же сейчас: за мной, конечно?
— Местечка бы, — упрямо сказал Макаронов.
— Лизавета! Выпусти нас.
Вышли вместе.
— Ну, я в эту сторону, — сказал адвокат. — А ты куда?
— Мне сюда. В обратную сторону.
Макаронов подождал немного и потом, опустив голову, опечаленный, поплелся за Маныкиным. Он потихоньку, как тень, крался за адвокатом, и единственное, что тешило его, — это что адвокат его не замечает.
Адвокат приостановился и спросил, обернувшись вполоборота к Макаронову:
— Как ты думаешь, этим переулком пройти на Московскую ближе?
— Ах, как это странно, что мы встретились, — с искусно разыгранным удивлением вскричал Макаронов. — Я было решил идти в ту сторону, а потом вспомнил, что мне сюда нужно. К тетке зайти.
«Ловко это я про тетку ввернул», — подумал, усмехаясь внутренне, Макаронов.