— Прекратите, прекратите все, сейчас же прекратите! — без передышки кричала заведующая. — Расходитесь, расходитесь же! Все, все ходите отсюда, все, все, все!! — в панике повторяла она как заведенная, но никто ее не слушал.
Вокруг творилось нечто. Больные волновались, теснились, напирали, Эльвира и Леночка бестолково расталкивали их, только увеличивая сумятицу. Пользуясь моментом, шустрый наркоман Кирюша прошмыгнул в процедурную и вовсю шарил по аптеке. Правозащитник Мартышкин отступил в пустую палату, выудил из-под Михиной подушки блок сигарет и торопливо засунул его под свой матрас; разумеется, сохранять и возвращать курево он не собирался.
Свистопляска в коридоре продолжалась. «Я домой, я домой хочу, — скулил позабытый всеми Афонькин, — я домой должен ехать, домой, домой, домой…» «Нас всех сегодня выпустят, выпустят, — с шаткого больничного стула благовествовал отец Федор, — теперь нас всех отпустят, ура-а-а-а-а-а-а!!!» «Гы-гы-гы! — исходил на слюну треугольный Шарик, — гы-гы-гы-гы-гы-гы-гы!!!» — восторженно бил он в ладоши, и над всем этим носился сизокрылый голубь и раскатывался сорванный бас Даздрапермы Спиридоновны: «Прекратите… немедленно прекратите… прекратите все… прекратите… прекратите… прекратите…»
Прежде всех выбыл из борьбы Жорик. Внезапно он запнулся, с хрипом обвалился на пол, ударившись головой, выгнулся и с пеной у рта заколотился в эпилептическом припадке. В тот же момент зареванный Афонькин побежал к выходу, бросился на дверь, словно ее перед ним не было, выбил ее, вывалился в тамбур, там столкнулся с подоспевшими саниатарами из буйного, рухнул им под ноги и по-животному завыл. И в довершение всего этого безобразия из «овощехранилища» безмолвно вышел абсолютно голый Вечный Жид, не замечая никого и ничего прошествовал сквозь затихшую толпу и ровнехонько посреди коридора, не сбиваясь с шага, обильно, как после клизмы, обгадился… И всё как-то разом прекратилось и разрешилось. Во всяком случае, для Михаила, который сдался и позволил обрядить себя в смирительную рубашку. Без излишнего рукоприкладства его препроводили в надзорную палату и привязали к койке. Так он и лежал, когда четверть часа спустя в окне курилки заметили вывороченную решетку, а в столовой нашли Зуича с пробитым табуреткой черепом. На отделении недосчитались Рамзана и Петровича, но Михе, по крайней мере, за труп и за побег отвечать как будто не пришлось.
Свободные места в надзорке быстро заполнялись. Койка слева от Михи пока что пустовала, к правой приторочен был Айзенштадт, дальше трепыхался несмирившийся отец Федор. Санитары из буйного действовали споро, сдержанно и бессловесно. Всех клиентов поочередно развязывали, кололи им аминазин, затем снова фиксировали к железным поручням кроватей. Михаилу причиталось больше других, толстуха Эльвира глядела на него с некоторой жалостью, симпатяшка Леночка отводила взгляд. Заведующая отсутствовала, апеллировать к санитарам и медсестрам было бессмысленно, приходилось молча терпеть и готовиться к крупным неприятностям.
На какое-то время их всех оставили в покое, потом в надзорку прошмыгнул Кирюша, присел на свободную койку.
— Лежишь? — дружелюбно ухмыльнулся Киря.
— Нет, мать твою растак, летаю, — огрызнулся спеленутый Миха. — Что там творится? — хмуро поинтересовался он.
— Ты свою мать растакивай, дешевле обойдется, — не остался в долгу несовершеннолетний наркуша Киря. — Молчал бы ты лучше, — язвительно заметил Кирюша, — теперь тебе вообще рыпаться не стоит: там такой хипеш — кранты! Даздраперма вся на говно изошла — Зуичу кто-то череп насмерть раскроил, она на Рамзана думает. Они слиняли с Петровичем…
— Как так — слиняли? — не сразу сообразил Миха.
— Как-как, — осклабился Кирюша, — каком книзу сдриснули: решетку в курилке выворотили и драпанули по водосточной трубе, всего-то второй этаж. Голубей мне всех распугали, сволочи… А тебя еще сульфазином закалывать будут, разогревают уже. Ленка растрепала: «распнут» тебя — сразу двадцать кубиков в четыре точки оприходуют. Ты на-ка вот, держи, я из процедурки прихватил, — протянул он Михе несколько таблеток.
— Что это за хренотень такая? — с подозрением спросил Миха.
— Жри, жри, не бойся, это обезболивающее, потом спасибо скажешь, — успокоил его Кирюша. — От сульфазина мало тебе не покажется, по себе знаю. Мне-то больше пяти кубиков никогда не загоняли, но тоже задница была: температура за сорок, трясучка жуткая, всю ночь черепушка трещит, а утром ни сесть тебе, ни повернуться… Бери-бери, жри быстрее, идут! — сыпанул он привязанному Михе таблетки прямо в рот и выскользнул из надзорки.
Пилюли Миха заглотил. Было ему муторно, избитое тело саднило. Вернулись мрачноватые санитары, Леночка принесла наполненные густой маслянистой жидкостью шприцы. Процедура повторилась: каждого из проштрафившихся развязывали, вводили сульфазин и привязывали снова. За Михаила взялись напоследок, препарат раскололи в обе ягодицы и под обе лопатки. Особенно болезненными уколы не были, и в какой-то момент Михе даже стало любопытно, как будет сочетаться пирогенное действие сульфазина с жаропонижающим эффектом аминазина, но делиться своими сомнениями он счел несвоевременным.
Потряхивало его безо всякого сульфазина, как бы заранее. Сказывалось нервное напряжение, начинал действовать аминазин, и, словно пот из кожи, изнутри сочился липкий разъедающий страх. Миха старался взять себя в руки, после безуспешно пробовал расслабиться, пытался ничего не замечать и ни о чем не думать и уже готов был отказаться от этих упражнений, когда в самом деле подзабылся, как оцепенел, будто погрузился в серебристую полудрему.
Подвижный серебристо-серый свет обволакивал его, густел и светлел, разгорался, словно насыщался синевой. Свет казался осязаемым, как воздух, почти как вода, только чуть менее плотным и более податливым. Таким он показался ему, но был уже другим — он был изнутри и снаружи, он заструился, замерцал, заискрился, а затем рассыпался, словно разлился, плеснул, хлынул ливнем. Он захватил и подхватил, Михаила с силой повлекло и вытолкнуло вверх вместе с измученным телом; его буквально выбросило в пылающую синеву — и тем резче, тем болезненнее был рывок скрученных больничных простыней, удержавших его и обрушивших обратно на койку, а свет разом потемнел и разбился, как размылся, став похожим на подсвеченные тени от новогодней елки на беленом потолке…
Миха приоткрыл глаза. Где-то там, где-то далеко-далеко колебался, словно раскачивался на ветру, мрачноватый свет ночничка. Тревожный, мутный, будто замыленный, он раздражал до слез, но повернуть голову Миха не решился. В висках раскатывалась и гулко билась боль, истерзанное тело было невозможно тяжелым, с нестерпимыми позывами крутило живот — и при всем этом Миху трясло так, что металлическая койка под ним лязгала и ходила ходуном.
— Не дрожи, слышишь ты, не дрожи ты, не дрожи, — сорванно шипел рядышком с ним Айзенштадт, — не дрожи ты, говорю тебе, не дрожи, не дрожи ты, ну… — так же тряско корчился он на своей скрипучей койке под храп в палате и чей-то назойливый полушепот на посту.
— Да заткнись же ты, урод! — надрывно простонал Миха.