Точнее говоря, некоторые категории общественности действительно разделяли «зацикленность» обеих политических партий на сбалансировании бюджета. Так, в августе 1995 года бюджетный дефицит, наряду с бездомностью, был избран в качестве важнейшей проблемы страны пятью процентами населения. Но оказалось, что 5 % зацикленных на бюджете это люди, имеющие вес в обществе. «Американский бизнес высказался: сбалансируйте федеральный бюджет», объявил еженедельник «Бизнес уик», сообщив о результатах опроса руководства компаний. А когда высказывается бизнес, говорят представители того политического класса и тех СМИ, которые информировали общественность о том, что она якобы потребовала сбалансированного бюджета, и подробно рассказали об урезании социальных расходов в соответствии с волей народа, но, как показали опросы, это произошло при игнорировании значительного противодействия со стороны самого народа. Неудивительно, что стоило политикам столкнуться с «большим зверем», как эта тема внезапно исчезла из виду.
Также неудивительно, что планы продолжают проводиться в жизнь старым испытанным способом: жестокое и зачастую непопулярное урезание социальных расходов сопровождается, однако же, ростом бюджета Пентагона. В обоих случаях наблю дается как противодействие подобного рода политике со стороны общественности, так и ее мощная поддержка со стороны бизнеса. Причины увеличения военных расходов будет нетрудно понять, если мы уясним роль пентагоновской системы для США: перемещать социальные фонды в передовые секторы промышленности, чтобы, к примеру, защищать богатых избирателей Ньюта Гингрича от рыночных строгостей с помощью правительственных субсидий, превосходящих таковые для любого другого пригородного района в стране (за пределами самого федерального правительства), пока лидер консервативной революции обличает это правительство и прославляет замшелый индивидуализм.
С самого начала по результатам опросов было ясно, что байки о сокрушительной победе консерваторов представляют собой ложь. Теперь обман молчаливо признан. Специалист по общественному мнению, принадлежащий к поддерживавшим Гингрича республиканцам, объяснил, что когда он сообщил, что большинство поддержало «контракт с Америкой», он имел в виду, что этим людям нравились лозунги, использованные для «упаковки». К примеру, его исследования показали, что публика противодействует сворачиванию системы здравоохранения и хочет «сохранять, защищать и укреплять» ее «для следующего поколения». Итак, фактический демонтаж системы здравоохранения подан в упаковке «решения, сохраняющего и защищающего» систему здравоохранения для следующего поколения. То же верно и по отношению к другим идеологическим лозунгам консерваторов.
Все это весьма естественно для общества, которое по сути дела управляется бизнесом и тратит на мар кетинг гигантские расходы: один триллион долларов в год, 1/6 валового внутреннего продукта, причем значительная их часть исключается из суммы, подлежащей налогообложению, так что люди платят за привилегию подвергать манипуляциям собственные мнения и поведение.
Но «большого зверя» трудно укротить. Многократно полагали, будто эта проблема решена и достигнут «конец истории» в воплощенной утопии хозяев. Один из классических моментов относится к истокам неолиберальной доктрины в начале XIX века, когда Давид Рикардо, Томас Мальтус и другие великие фигуры классического либерализма провозгласили, что новая наука с непреложностью законов Ньютона доказала, что мы лишь вредим бедным, стараясь помочь им, и что лучший подарок, который мы можем предложить страдающим массам, состоит в избавлении их от иллюзии, будто они имеют право на жизнь. Новая наука якобы доказала, что у людей нет прав, кроме тех, каких они могут добиться на нерегулируемом рынке труда. В 30-е годы XIX века казалось, что в Англии эти доктрины одержали победу. Одновременно с триумфом правой мысли, служившей интересам британских мануфактурщиков и финансистов, народ Англии был «загнан на тропы утопического эксперимента», как пятьдесят лет назад в своей классической работе «Великое преобразование» писал Карл Поланьи. Это был «самый безжалостный акт социальной реформы» за всю историю, продолжал он, акт, «сокрушивший множество жизней». Но возникла непредвиденная проблема. Глупые массы стали приходить к выводу: «если у нас нет права на жизнь, то у вас нет права на управление». Британс кой армии пришлось бороться с бунтами и беспорядками, а вскоре возникла еще более серьезная угроза начали организовываться рабочие, требовавшие, чтобы фабричные законы и социальное законодательство защитило их от жестокого неолиберального эксперимента. Зачастую же требования трудящихся шли гораздо дальше просьб о социальной защите. Наука, к счастью, гибкая, обретала новые формы по мере сдвига мнения элиты, реагировавшей на неконтролируемые народные силы, которые в один прекрасный день поняли, что свое право на жизнь надо сохранять с помощью разного рода общественных договоров.
Во второй половине XIX столетия многим казалось, что порядок восстановлен, хотя кое-кто с этим не соглашался. Так, знаменитый художник Уильям Моррис оскорбил респектабельное мнение, объявив себя в одной из оксфордских бесед социалистом. Он признал, что «принято считать, будто система «будь конкурентоспособным, а отставших пусть заберет дьявол» последняя истина в экономике, которую увидит мир; что она представляет собой совершенство, и поэтому в ней была достигнута законченность». Но если история подошла к концу, продолжал он, то «цивилизация умрет». А в это он отказывался поверить, несмотря на самонадеянные декларации «весьма ученых людей». Как показала борьба народных масс, он был прав.
В США столетие назад «веселые девяностые» тоже приветствовались как эпоха «совершенства» и «законченности». А в «ревущие двадцатые» самонадеянно полагали, будто рабочее движение сокрушено навечно и достигнута утопия хозяев, и это в «чрезвычайно недемократичной Америке», како вая была «создана вопреки протестам ее рабочих», комментирует Дэвид Монтгомери, историк из Йельского университета. Но торжества снова оказались преждевременными. Через несколько лет «большой зверь» опять-таки выскочил из клетки, и даже в Соединенных Штатах, в обществе, управляемом бизнесом par excellence, борьба народных масс привела к тому, что народу пришлось пожаловать права, давным-давно завоеванные в куда более «автократичных» обществах.
Сразу же после Второй мировой войны бизнес начал грандиозное пропагандистское наступление, чтобы отвоевать утраченное. К концу 50-х годов XX века широко распространилось мнение, будто чаемая цель достигнута. Мы достигли «конца идеологии» в индустриальном мире писал гарвардский социолог Дэниэл Белл. Несколькими годами раньше, будучи редактором ведущего делового журнала «Форчун», он сообщал о «головокружительном» размахе проводившихся бизнесом пропагандистских кампаний, направленных на преодоление социал-демократических взглядов, которые сохранились в послевоенные годы.
Но опять же торжество оказалось преждевременным. События 60-х годов XX века продемонстрировали, что «большой зверь» все еще крадется за добычей, и это снова вызвало страх перед демократией среди «ответственных людей». Трехсторонняя комиссия, основанная Дэвидом Рокфеллером в 1973 году, посвятила свое первое большое исследование «кризису демократии» во всем индустриальном мире, связанному с тем, что широкие слои населения стремились выйти на публичную арену. Наивный наблюдатель мог бы счесть это шагом на пути к демократии, но комиссия считала демократию «чрезмерной» и надеялась возвратить дни, когда, как сказал один американский репортер, «Трумэн был способен управлять страной в компании относительно небольшого количества юристов и банкиров с Уолл-стрита». Тогда, дескать, была подлинная «умеренность в демократии». Особо беспокоили Комиссию неудачи в деятельности учреждений, которые она считала ответственными «за индоктринацию молодежи», имея при этом в виду школы, университеты и церкви. Для того, чтобы преодолеть кризис демократии, комиссия предложила способы восстановления дисциплины и возвращения широкой общественности к покорности.