Язык может подчинить себе экономику только в том случае, если он выступает в своей тотальности. В этом смысле советская власть была формой философской власти. Однако коммунистическое государство отличалось от платоновского тем, что обязывало быть философом каждого своего члена, а не только правящий слой. Советский человек мог удовлетворить даже самые элементарные свои потребности только в том случае, если государство признавало в нем философски мыслящего субъекта. Иначе говоря, он должен был каждый день ощущать температуру тотальности языка, чтобы пережить этот день и следующую за ним ночь. Эта повышенная чувствительность распространялась на политическую, идеологическую, культурную ситуацию не только внутри страны, но и во всем мире. Тот, кто не знал, как сегодня идут дела у коммунистической партии Чили и к каким еще зловредным проискам в данный конкретный момент прибегает американский империализм, рисковал не получить разрешения на новую квартиру, на увеличение зарплаты, на выезд за рубеж, ведь для всего этого требовалось разрешение местной партийной организации, а она давала такое разрешение лишь в том случае, если чувствовала, что перед нею – действительно и подлинно советский человек, то есть такой человек, который мыслит достаточно философски, ставя свои частные интересы в контекст целого.
Это требование мыслить и чувствовать в масштабах всего языка, глобально, было глубоко парадоксальным, так как предполагалось, что каждый советский человек мыслит одновременно и по-советски и по-антисоветски. Правильно ответить на поставленные вопросы можно было только в том случае, если отвечающий знал, какие ответы считаются антисоветскими, ведь иначе такие ответы были бы неизбежны. При проведении любых дискуссий в Советском Союзе предполагалось, что все их участники либо мыслят по-антисоветски, либо по крайней мере точно знают, что это значит: мыслить по-антисоветски. Не случайно все официальные заявления того времени, направленные против антисоветской пропаганды, обычно начинались словами: «Вопреки хорошо известным утверждениям имярек…», причем эти утверждения сами по себе никогда официально не публиковались. Коммунистическое руководство исходило из того, что все их либо уже знают, либо тут же о них догадаются – в соответствии с тотальной логикой диалектического материализма. Таким образом, главное требование, предъявляемое к советскому человеку, состояло не в том, чтобы он мыслил по-советски, а в том, чтобы он мыслил одновременно и по-советски, и по-антисоветски, – иначе говоря, тотально. Многие идеологи диалектического материализма были озадачены появлением в брежневские годы первых диссидентов, публично высказывавших «правду» о Советском Союзе. Обычное возражение было таким: все, что говорят эти диссиденты, давно известно, все это прекрасно знают, но тексты диссидентов чересчур наивны и односторонни, в них нет диалектики. Лишь позднее было замечено, что именно недиалектический характер диссидентских текстов открыл перед ними широкий рынок современных коммуникационных сетей. Первый рынок, который появился в Советском Союзе, был рынком недиалектических, корректных с точки зрения формальной логики, когерентных, то есть диссидентских, еретических мнений. Но тому, кто однажды попробовал вино тотальности, трудно привыкнуть к рынку, в том числе медиальному. Он слишком опьянен, чтобы понять, в чем заключаются его интересы – да у него и нет никаких интересов. Он их то ли забыл, то ли потерял – и они пребывают в каком-то никому не известном месте.
Как бы то ни было, тотальная вербализация общества не только не сулит прекращения общественных конфликтов, а, напротив, ведет к их обострению. В условиях капиталистической экономики парадокс интерпретируется как конфликт интересов, который хотя бы на некоторое время приостанавливается путем заключения компромисса в медиуме денег. Но в медиуме языка парадокс не может быть оплачен и тем самым преодолен. Следовательно, если коммунизм представляет собой перевод общества на медиум языка, то он обещает не идиллию, а жизнь в постоянном самопротиворечии, в ситуации предельной внутренней расщепленности и напряжения. Платоновский философ, узревший сияние логоса, не находит идиллию, когда возвращается в ад человеческого общества. Сравнивая своих противников с начетчиками и талмудистами, Сталин косвенным образом сравнивает диалектический материализм с Новым Заветом. Поэтому он не обещает воплотившемуся логосу – в данном случае коммунистической партии и советскому народу – ничего кроме мученичества.
В этом отношении особенно показательно место из «Краткого курса», где приводится следующая цитата из Ленина: «Касаясь материалистического взгляда древнего философа – Гераклита, по которому “мир, единый из всего, не создан никем из богов и никем из людей, а был, есть и будет вечно живым огнем, закономерно воспламеняющимся и закономерно угасающим”, – Ленин говорит: “Очень хорошее изложение начал диалектического материализма” (Ленин, “Философские тетради”, стр. 318)». [17] Диалектический материализм предлагает идти сквозь вечно живой огонь. А пройти сквозь огонь и не сгореть может, как известно, только тот, кто сам пылает как огонь. Впрочем, коммунистические массы прекрасно понимали это с самого начала. В популярной песне времен гражданской войны пелось: «Смело мы в бой пойдем за власть советов / И как один умрем в борьбе за это». Это обещание было выполнено. Так все и произошло. Огонь, вызванный коротким замыканием противоположностей, перерос в пожар. Многие сгорели. Ожоги получили почти все. Потом вечно живой огонь угас – в соответствии с собственной закономерностью и до следующего раза.
Однако внешние наблюдатели крайне редко видели в советском коммунизме огонь, зажженный логическим парадоксом, и всепоглощающую жизнь в самопротиворечии. Как среди сторонников коммунизма, так и среди его противников возобладала точка зрения на коммунизм как на формально-логически и рационально-технически организованную идиллию. Это восприятие коммунизма сказывается и в тех случаях, когда встает вопрос, можно ли считать бывшие государственно-социалистические режимы Восточной Европы коммунистическими или нет. Подавляющее большинство западных левых придерживаются того мнения, что эти режимы способствовали не реализации коммунистической утопии, а ее искажению. Причину этого обычно усматривают в тотальной рационализации и бюрократизации советской жизни. Под рационализацией здесь понимается господство инструментального, формальнологически организованного, холодного, дегуманизированного разума. Короче говоря, реальный социализм критикуют за то, что он пытался сделать из людей автоматы, машины, функционирующие в соответствии с предписанной программой, исключая и подавляя при этом все подлинно человеческое – все, указывающее на то, что человек обладает не только рациональным мышлением, но и желаниями. Впрочем, в этой оценке западные левые и правые не так уж далеки друг от друга. Отличие состоит лишь в том, что правые в любой утопии видят покушение на свободу человеческого желания, поскольку считают конфликт между разумом и чувством неизбежным и непреодолимым, тогда как левые верят в «истинную утопию», понимая под ней примирение или, по крайней мере, компромисс между разумом и желанием.