До чего же человеконенавистническую психологию надо было иметь Солженицыну, чтобы, находясь в куда более человечных условиях, излучать не оптимизм, любовь, всепрощение и юмор, а дремучую злобу, клевету, жестокость…
С фактической стороной книги все ясно, кому мало этих цитат, может заглянуть в том Бушина, может еще раз перечитать статьи Земскова. Но может быть, у книги есть великолепные художественные достоинства? Недаром про Солженицына говорят как про «художника слова» и великого писателя. В конце концов, вся цифирь — это только «художественные условности» художественного, а не документального произведения!
Расскажу тогда про свое знакомство с солженицынской прозой, которое состоялось в подростковом возрасте, когда я точно не владел никакими фактами и цифрами. Первой моей еще подростковой реакцией на Солженицына было неприятие, вызванное несколькими факторами, но главное, языком. Так уж получилось, что три-четыре месяца в году, начиная с грудного возраста и до 16 лет, я проводил в деревне у бабушки, в Поволжье, то есть почти четверть своей жизни на тот момент — среди сельских людей. Я прекрасно знал народный язык, умел на нем говорить, а если учесть, что мой родной Новокузнецк строили люди со всей страны и мои сверстники так же были горожанами только в первом поколении, то общаясь с многочисленными родителями друзей и близких, я получал представление о говоре очень разных мест. Я и сейчас могу подражать не меньше чем десятку разных диалектов и акцентов. Бывая в любой местности, легко перехожу на местный говор.
Позже я побывал в 60 регионах России и имел возможность узнать, как там говорят. Уже тогда, в 16 лет, язык Солженицына мне показался ненатуральным, искусственным, совершенно лубочным. Его манера писать напоминала мне известную пародию Ильфа и Петрова: «Ындо взопрели озимые, понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился…».
Когда я высказал свое раздражение, мне заметили, что Солженицын говорит на исконно русском старом дореволюционном языке. Но откуда он его узнал, человек, который вырос и воспитывался в СССР, в городах? Уже значительно позже я выяснил, что Солженицын, оказывается, даже на фронте и даже в тюрьме не выпускал из рук словарь Даля. Именно оттуда брал он свои «исконно русские слова».
Есть, однако, проблема: Даль составлял словарь из разных слов разных диалектов русского языка. Например, в словаре бок о бок могли стоять слова из сибирских, вятских и южно-русских говоров, которые никогда бы не встретились в речи одного и того же человека! Более того, известно, что Далю часто предъявляли претензии в сочинительстве слов, а он, признавая это, оправдывался, мол, ничего страшного, что сочиненное им слово не встречается в языке, главное, «оно звучит по-русски».
Когда Солженицын, для придания себе народности, заменял общеупотребительные слова в своем тексте на слова из словаря Даля, то возникал эффект «народности» с одной стороны, и эффект антинародности, пародийности и лубочности, ведь это был искусственный, вавилонско-русский язык, язык всех говоров сразу и никакого говора в отдельности!
В то, что Солженицын говорит на некоем народном языке, легко может поверить иностранец или городской житель, интеллигент, который никогда деревенского языка не слышал, но реального селянина липовым народным языком не проведешь! Поэтому и восхищение этот язык вызывает именно у городской интеллигенции, которая вздыхает по утраченным корням. Что касается знания языка вообще, то тут уж опять слово надо дать крохобору Бушину, не поленившемуся проштудировать парижское издание «Архипелага ГУЛАГ». Дело в том, что иностранные издательства чтут великих авторов и не смеют доверять их тексты корректорам. Поэтому парижское издание печаталось прямо с рукописи, а в рукописи было такое…
«Книги Солженицына кишмя кишат пословицами, поговорками, а также разного рода афоризмами как фольклорного, так и литературного происхождения. Он пламенно любит эти создания русского народного творчества и вековой мудрости всего человечества. На страницах… «Архипелага» и «Теленка» то и дело мелькает: «Пошел к куме, да засел в тюрьме», «Лучше кашки недоложь, да на работу не тревожь», «Мертвый без гроба не останется» и т. д. и т. п. С жемчужинами русского фольклора в его книгах соседствуют любовно вписанные туда аналогичные речения на многих иностранных языках. Достоевский знал немецкий, французский и латынь. Солженицын тоже знает, что есть такие языки. Кроме того, он знает об английском. И вот мы встречаем у него то homo sapiens, то made in, то pardon, то другие подобные же яркие свидетельства ба-а-альшой культуры. При таком изобилии знаний, разумеется, немудрено иногда кое-что и напутать, даже в простейших вещах. Так, Советский Союз по-немецки будет die Sowjetunion, а Солженицын пишет Soviet Union. Перепутал с английским. Другой раз вставил он в свой текст английскую поговорку My home is my castle (Мой дом — моя крепость). Похвально! Только англичане, которые настоящие, предпочитают говорить здесь не home, а haus. Еще где-то к месту ввернул немецкое выражение nach der Heimat (домой, на родину). Весьма интеллигентно! Но немцы, которые вполне грамотные, говорят в этом случае не nach der, a in die. Или: nach Hause, heim. Тяга Александра Исаевича к плодам культуры, о коих речь шла выше, в частности, к пословицам, поговоркам, афоризмам, так сильна, что порой он не удерживается от соблазна собственноручного изготовления некоторого подобия их. Взять, допустим, такой афоризм: «Отмываться всегда трудней, чем плюнуть. Надо уметь быстро и в нужный момент плюнуть первым». Это любовно сработано им для собственного практического употребления…В лондонской «Таймс» большой знаток русских проблем Бернард Левин однажды писал с благоговейным трепетом: глядя, мол, на Солженицына, «начинаешь понимать, что означало когда-то выражение «святая Русь»».
Каково же нам видеть в сочинениях живого носителя духа святой Руси некоторые исконно русские имена в таком, например, обличье: Вячислав, Керилл, Керюха… Ничуть не лучше, чем с именами людей, обстоит у Солженицына дело с географическими названиями на огромных пространствах от бывшей Восточной Пруссии, от немецкого города Вормдитт до знаменитого Халхин-Гола и Маньчжурии, изображенных им все в том же достославном «Архипелаге» как «Вормдит», «Халхин-гол» и «Манчжурия». А между этими, в какой-то степени экзотическими, крайними точками великое множество гораздо более простых, привычных, известных названий, которые Солженицын тоже не умеет написать вполне грамотно: Тарту, Лодейное Поле, Наро-Фоминск, Иваново-Вознесенск (теперь просто Иваново), Хакасия, поселок Железинка, Бауманский район… Но что там маленькая Железинка! Даже всемирно известные названия столиц советских союзных республик он не может ни написать, ни употребить верно. Читаем, например: «юристы Алмы — Аты» (т. 1, с. 21). Или вот с каким ведь упрямством твердит: Кише нев (1, 134), Кише нев (1, 565), Кишенев (1, 565), Кише нев (5, 538)… Увы, так же некорректно ведет себя… при употреблении в своем драгоценном «Архипелаге» множества и другого рода слов, выражений, оборотов речи. Пишет, например, «приуменьшать», «скотоложество», «гуттаперчивые куклы», «на мелководьи», «заподозреть»…