Гегель поторопился назвать современные ему государство и общество обществом свободных людей. Кроме политической эксплуатации и политического «рабства — господства» надо убрать экономическую эксплуатацию. А сделать это способен нынешний современный раб, пролетарий, который трудясь, становится свободным, в отличие от капиталиста-господина, который деградирует, потребляя. Вот когда процесс настоящей эмансипации закончится, тогда и будет всеобщее счастье, коммунизм.
Тут, кстати, появляется шанс для России еще успеть войти в историю. Коль скоро современные государства — это еще не конец, еще господско-рабская форма, то мы можем скакнуть в царство свободы, обойдя Запад на повороте.
Сам Маркс поначалу скептически к этому относился, но в конце жизни русские марксисты его скепсис поколебали. Чем черт не шутит? Действительно, русские общины (правда, не феодальные, а уже освобожденные) могут соответствовать коммунистическому идеалу.
Итак, мы можем видеть, что марксизм просто вариация гегельянства, поэтому то, что XIX и XX века прошли под знаком марксизма, только укрепило бы Гегеля, будь он жив, во мнении, что он видит предсказанное им же долгое окончание истории, понятой как прогресс свободы.
Когда какой-нибудь невежда услышит сегодня о том, что какой-то Гегель 200 лет назад что-то там говорил про «конец истории», то единственное, что мелькает в его голове, так это что «Гегель — сумасшедший маразматик, считающий, будто знает абсолютную истину, одержимый манией величия… вон же она история, за окном… как можно нести бред про какой-то конец истории…». Тем не менее, этот парень, верящий в США как образец для подражания, борющийся за права человека (или же другой парень, верящий в Маркса и эмансипацию, или же третий парень, верящий в геополитику и государственный суверенитет и проч.), сам не зная того, и является, в гегелевском смысле, типичным продуктом этого «конца истории».
Понадобилось несколько страниц, чтобы наполнить смыслом тезис о «конце истории» и, надеюсь, все, кто прочитал, понимают, что Гегель хотя бы «в рамках своих представлений» имел право так говорить (не будем пока требовать от публики большего и доказывать, что философ потому и философ, что вообще не имеет «своих представлений», а глаголет истину, которая не считается чем-то далеким, а носится человеком с собой; собственно истина и делает человека человеком, иные существа на истину не способны). Гегелю же для разъяснений того, о чем он говорит, понадобилось не несколько страниц, а десятки томов. Поэтому философ М. Мамардашвили говорил о «презумпции ума» при подходе к великим. Если я слышу, что Великий Философ, Святой или Поэт «несет какой-то бред» и «порет какую-то чушь», я просто обязан хлопнуть себя по затылку и сказать: «я, червь, чего-то не понимаю», если конечно, я не желаю быть самодовольным болваном, судящим и рядящим всех и вся в соответствии со своим скудным умишком. Для «шарикова», плебея и хама не существует ничего великого, он обо всем судит по своей низкой мерке и отвергает все, что в его узколобое мировоззрение не вмещается. Зачастую некая «образованность и начитанность» только усиливают хамство, так как плебей считает, что уж теперь-то, получив два образования или даже кандидатский диплом, он точно имеет право вершить свой скорый и смешной суд над Великим.
Я это к тому, что сами великие философы воспринимали великих философов всерьез. Ницше, в отличие от своего куда менее великого учителя Шопенгауэра, только по молодости позволял себе хамские замечания в отношении Гегеля. Чем старше и мудрее он становился, тем больше понимал, насколько серьезен «конец истории» и как непросто самому стать «утренней зарей», то есть началом нового этапа. У Ницше тоже, как и у Гегеля, есть фраза, которую посредственности считают «бредом сумасшедшего, одержимого манией величия»: «То, что я пишу, есть история ближайших двух будущих столетий».
Философское мышление — это мышление в пределе. То есть Гегель, например, понимал прекрасно, что «конец истории» может длиться дольше, чем сама предшествующая история, но поскольку он ее всю схватил и определил, дальше она была ему уже не интересна. Так же рассуждает и Ницше. Он допускает, что Гегель прав, он принимает эстафетную палочку там, где Гегель ее оставил. Ницше тоже, в отличие от Маркса, уже не интересны процессы эмансипации человечества, процесс окончания истории, процесс подтягивания арьергарда к авангарду, диких народов к цивилизации, эксплуатируемых к эксплуататорам… В принципе, понятно, как и сколько это будет происходить и к чему придет. Но что будет дальше и есть ли это «дальше», возможно ли оно? Чтобы ответить на этот вопрос, надо вглядываться в зародыши тех процессов, которые уже идут в «авангардных обществах», в развитых странах Европы. А главное, надо еще раз более тщательно исследовать проблемы диалектики господства и рабства на предмет обнаружения там непомысленного, незамеченной проблемы, которая может стать определяющей в будущем.
Чтобы понять, как Ницше размежевывается с Гегелем (и в его лице со всей предшествующей метафизикой), мы должны увидеть подрыв логики, которая вела Гегеля, а для этого Гегель специально был изложен «по пунктам». Конечно, если вы уже все знаете в этой жизни и просто развлекаетесь, почитывая «умные» статьи для того, чтобы самому себя поощущать «умным», в чем-то соглашаться, а с чем-то поспорить, если ваша цель — некое самоудовлетворение, а не желание разобраться в сути, нет необходимости возвращаться к гегелевским пунктам и перечитывать их параллельно с тем, что будет ниже говориться о Ницше. Если же вас интересует именно суть дела, а не времяпрепровождение в клубе умников посредством чтения чего-то умного, которое только подчеркивает статус «члена клуба» и не более того, то лучше возвращаться к началу и сравнивать позиции Гегеля и Ницше.
Пункты 1–6, пожалуй, идентичны. Здесь Ницше не видит причин расходиться с Гегелем. Свободный и раб тестируются в смертельном поединке. И для Гегеля, и для Ницше это банальность, общее место. Это свидетельствует о принадлежности Ницше к западной метафизике, вопреки мнению слишком яростных его поклонников, которые утверждают, что Ницше «все преодолел и все перевернул», он, дескать, абсолютно новая страница. Истина — такое серьезное дело, что тут любое отклонение в интерпретации уже революционно, поэтому не надо оказывать Ницше медвежью услугу, преувеличивая и без того великие заслуги.
Пункты 7–9. Здесь уже есть серьезные расхождения. Хотя Ницше говорит, что «против поединка можно сказать то, что он делает победителя глупцом, а проигравшего — злобным», он не зацикливается, как Гегель, на носителях господского и рабского сознания и на том, как они меняются местами. Да, наверное, раб может стать господином, возможно, и господин может опуститься на уровень раба, мы часто такое видели в истории. Но это все эмпирия, опыт, который для философа не значим.
Гегель подошел к вопросу социологически. Глядя на деградацию господ и эмансипацию рабов, он обосновал практику логикой, тогда как настоящая философия, наоборот, опережает практику (и с этим вынужден был бы согласиться и сам Гегель, ведь он говорил, что «если факт не соответствует истине, тем хуже для факта»).
Ницше интересует само предельное продолжение логики господства и рабства. И вот, вопрошает Ницше, чем должна быть предельная, бесконечная, абсолютная воля, та самая, что помогает победить в поединке? Предельная абсолютная воля есть воля, которая волит саму себя и ничего больше. В противном случае надо будет признать: то, к чему стремится воля — выше воли, а значит, воля не будет абсолютной.