Я, конечно, не стремился угодить США, в чем меня упрекали. Если британское или германское правительство приняло бы программу по защите свободы интернета столь же важную и опасную, как американская, я с радостью занялся бы и ею. Однако, за исключением, возможно, Нидерландов и Швеции, подобные попытки не предпринимаются нигде. Соображение о том, что американское отношение к интернету влияет на американскую политику в части защиты прав человека или свободы слова, может показаться банальным (так оно и есть). Однако, как это ни прискорбно, его не принимают во внимание во время политических дискуссий в Вашингтоне: там по-прежнему исходят из бессодержательного тезиса о нейтралитете техники. А тем, кто указал мне на то, что Государственный департамент США поумнел за полтора года, прошедших с тех пор, как я закончил работу над книгой, я бы хотел скромно заметить, что моя публичная критика его политики могла стать одной из причин этого прогресса. (В качестве комплимента “Интернету как иллюзии” подразделение Государственного департамента США по свободе интернета приняло на работу одного из двух моих помощников, работавших над этой книгой.)
Мне поставили в упрек и то, что я ограничился рассмотрением косных общественных институтов вроде правительств и оставил за рамками своего исследования кипучую и важную деятельность активистов, “слактивистов” и НКО, принадлежащих к “мировому гражданскому обществу”. Указавшие на это критики, вероятно, не поняли причин, в силу которых я сосредоточился на американском правительстве. Я отнюдь не придерживаюсь некоей бездушной позиции в духе Киссинджера и не думаю, будто государства – это единственные достойные внимания игроки на этом поле. Я также не горю желанием быть замеченным и приглашенным в Вашингтон. Я сосредоточился на правительстве США потому, что считаю его наиболее важным игроком и думаю, что оно заслуживает первоочередного внимания, – по крайней мере, на этой стадии обсуждения. Это не значит, что активисты или НКО не играют никакой роли. Это лишь значит, что совершаемые ими ошибки по масштабу последствий несопоставимы с чудовищными промахами американского правительства. Я охотно признаю, что большая часть моей книги посвящена стратегии минимизации ущерба от бездумного следования политике свободы интернета. Кто-то сочтет это неважной альтернативой более оптимистичному взгляду, но я считаю такой взгляд роскошью, которую нельзя себе позволить сейчас, когда этот ущерб уже наносится. Как еще можно реагировать, если госсекретарь рекомендует дефектное средство обхода цензуры, как это произошло в случае с “Хэйстэк” (если бы им стали пользоваться, многие иранцы попали бы за решетку)?
Многие критики, решив, будто я предлагаю оригинальную концепцию влияния интернета на диктатуру, обвинили меня в нежелании рассмотреть и светлую сторону предмета. Ведь как иначе, вопрошали они, мы сможем достичь объективного понимания влияния интернета? Те, кто внимательно прочитал книгу, может предугадать мой ответ: с моей точки зрения, любой разговор о больших теориях отдает интернетоцентризмом. Напротив, я стремится показать невозможность правдоподобной, одномерной, эссенциалистской теории, описывающей влияние интернета на авторитаризм. Наличие такой теории заслонило бы от политиков непредсказуемые трансформации современных авторитарных режимов, разнообразие их подходов к контролю над информацией и изобретательность в создании стратегий выживания. Политологи до настоящего времени не смогли предложить приемлемую общую теорию современного авторитаризма, и считать, что они смогут выработать теорию, которая объединила бы этот сложный предмет с другим, гораздо более сложным предметом (интернетом) – не что иное как иллюзия. Фактический материал слишком обширен и противоречив, чтобы на его основе создавать сейчас подобную теорию.
Это также объясняет мой метод: книга построена на ряде наблюдений. Я не настолько наивен (в чем меня упрекают некоторые критики), чтобы решить, будто строгую теорию можно вывести из набора частных случаев. Хочу напомнить, что никогда не стремился выдвинуть альтернативную теорию, лишь чтобы продемонстрировать, что уже имеющаяся исчерпала себя. Я придерживался процедуры методологической фальсификации, принятой в попперианской философии науки, и чтобы опровергнуть теорию, считающую интернет средством освобождения, я предложил ряд контрпримеров. Я на стороне Имре Лакатоса, одного из учеников Поппера, который полагал, что одной фальсификации всегда недостаточно. (Замечу здесь, что можно – и сделать это гораздо легче! – привести столько же примеров, свидетельствующих и против теории, в рамках которой интернет предстает безусловным угнетателем. Я не сделал этого, поскольку решил, что киберутопизм распространен в высших политических кругах гораздо шире “киберпессимизма”.)
Я обращал внимание на такие примеры постоянно по крайней мере с конца 2009 года, когда я указал на множество противоречий (отмеченных тем, что я позднее назвал интернетоцентризмом) в высказываниях Клэя Шерки о политических переменах. Задачей “Интернета как иллюзии” было показать, что наш нынешний интеллектуальный подход к интернету и демократии (подход, не учитывающий возможность использования Сети в антидемократических целях) не работает в свете новых данных о том, как функционируют авторитарные государства. Я не предложил альтернативного подхода, да и не стремился к этому, но верю, что помог устранить устаревший. Если моя книга может остановить поток антиисторических и интернетоцентрических заявлений о “преобразующем” влиянии интернета на демократизацию, я буду считать, что достиг своей цели. Те же, кто стремится представить мою работу как эпизод некоего бесконечного обмена уколами, совершенно меня не поняли.
В этом отношении моя книга и более, и менее амбициозна, чем указывают критики. Не предлагая альтернативной концепции влияния интернета на авторитаризм, я пытаюсь показать, что от таких теорий не будет толка, пока мы не разберемся с проблемами киберутопизма и интернетоцентризма. Речь не о том, чтобы заменить кибероптимизм киберпессимизмом, а о том, чтобы выработать совершенно новый подход. При оценке той или иной технологии нужно отказаться и от интернетоцентризма, и от эссенциализма (то есть не считать интернет однозначно хорошим или плохим).
Я попытался указать такой подход – киберреализм – и признаю, что эта попытка не была особенно успешной: я не понимал, что одного киберреализма недостаточно. Киберреализм может служить лекарством только от одной из описанных мною в книге болезней – интернетоцентризма. Я по-прежнему считаю, что киберреализм – полезный комплекс принципов, предохраняющих от искушения сделать интернет эталоном, с которым следует подходить к любому социально-техническому явлению. Но и у него есть свои ограничения: он мало что говорит о том, что делать в случаях, когда объяснения нужно искать в самой технологии, а такие случаи есть. Не всякий, кто серьезно относится к технике, – интернетоцентрист. Если мы подходим с позиций киберреализма к определению точных социально-технических параметров определенной технологии, как нам следует ее анализировать, обсуждать, законодательно регулировать?
Список проблем, требующих такого рассмотрения, растет. Он открывается “глубоким анализом пакетов” и слежением с помощью системы глобального позиционирования (GPS) и заканчивается, например, кибератаками. Все эти проблемы в значительной степени технические и требуют от политиков выработки отношения к определенным технологиям. Определение местонахождения человека с помощью GPS – это хорошо или плохо? Как правильно регулировать применение технологий распознавания лиц? Как ответить на эти вопросы? Если мы отвергли киберутопизм, какой подход должен лежать в основе решения таких задач? Большинство критиков решило, что альтернативный взгляд, который я отстаиваю, – это своего рода киберскептицизм, граничащий с киберпораженчеством. С их точки зрения, в таком случае я должен считать, что эмпирическая действительность представляет собой прямую противоположность картине мира киберутопистов и что там, где они видят свет, я вижу тьму. Однако это не кажется мне разумным. Подобное дистопическое мировоззрение исходит из тех же интеллектуальных посылок, что и киберутопизм, только с противоположным знаком.