В то же время Пушкин в образе хозяйки показывает не просто жену, верную «традиционному и патриархальному мужу», нет: женщина изменяет, но с неким молодым Лидиным, образ которого совершенно не ясен. Но это очевидно не западник Нулин и не славянофил – муж.
В образе хозяйки читается сама Россия, которая соблазняет Европу кажущейся доступностью и якобы устремленностью к ней. Но на самом деле она идет за другим, причем не за своим старым, а за чем-то молодым, новым, неведомым, смеющимся…
Стремиться за Европой, по Пушкину, теперь бессмысленно просто потому, что Европа уже кончилась, осталась в прошлом. Она умирает, катится в бездну, зачем же бежать за ней или впереди нее?…
Россия как бы осталась одна в чистом поле, без поводыря и идеала впереди, с невозможностью вернуться. Ей нужно было породить свою миссию из себя самой, без оглядки на свое прошлое, без оглядки по сторонам. Ей нужно было решиться стать самостоятельной, взрослой. Ей нужно было сделать шаг, который бы выделил ее из всех, и благодаря которому уже другие пошли бы за ней как за лидером.
Геополитические предпосылки были налицо. В это время и так в мире без согласия России «ни одна пушка не стреляла». Оставалось решить только духовно-творческую задачу.
Победа над Наполеоном не военное событие и даже не геополитическое. Это культурно-историческое событие, победа более высокого духа над более низким. Могут возразить, что Пушкин писал о чем угодно, но не о Наполеоне и победе над французами, и дескать, для его творчества эта тема маргинальна… Нет. Именно эта победа создала Пушкина.
Известно, например, что у Александра Сергеевича был брат Лев, который по общему признанию, считался гораздо одареннее. Но дар брата не реализовался, потому что на его молодость не выпало великого исторического события, которое бы пронизывало и увлекало, делая неразделимыми собственную судьбу поэта и историческую судьбу России.
Пушкин понимал, что победа была одержана благодаря народу и вопреки элите. Величие Пушкина в том и состоит, что он, воспитанный в деревне простыми русскими людьми, понял, что там, в народе, источник роста и силы государства, его потенции, его духовной мощи, а «в свете» – только мертвая форма. Он «лиру посвятил народу своему». И за это он и был убит светом. Именно убит, причем сознательно.
Интрига против Пушкина – не банальная ревность, а геополитический конфликт, если угодно, схватка в информационной войне, которую затеяли связанные с европейскими дворами противники России (Нессельроде и К°).
В начале XIX века в Европе стало утверждаться мнение, что народный дух является источником позднейших успехов элиты. В конце XVIII века ученая Европа перешла с латыни на языки народные. Этого требования всецело придерживались романтики. Поэтому русофобы уже делали четкую ставку на недопущение свободного развития творческих сил в России. Россия должна была оставаться вечной ученицей Европы. Никаких собственных гениев в ней появляться не должно.
Убийство Пушкина в расцвете лет было сознательной акцией, последствия которой несоизмеримо более тяжкие, чем военное поражение в каком-нибудь региональном конфликте. Пушкин не написал главных своих произведений, а если бы это случилось, то он был бы отнюдь не главным российским поэтом, как сейчас, он мог бы стать и «Платоном и Невтоном» в одном лице, поэтом, чье всемирное историческое значение превзошло бы значение и Гомера, и Шекспира.
Пушкин прошел либеральную и романтическую стадии творчества, как раз перед убийством он стал зрелым консерватором, чрезвычайно сблизился с «реакционным» царем Николаем I и претендовал на роль его главного советника.
Поскольку Пушкин, по словам Аполлона Григорьева, это «наше все», то получилось, что «наше все» прервалось на самом интересном месте, застряло в вечной молодости, чуть дойдя до зрелости. Пушкин – это наша культурная матрица, и все, что штамповалось потом с этой матрицы, так же оказалось недоросшим, недоделанным, прерванным на полуслове вечно молодым и вечно пьяным. Эта матрица начала штамповать либералов и социалистов в таком количестве, что уже через полвека они переполнили Россию и убили царя, а дальше взяли курс на революцию.
Можно смело утверждать: если бы не Дантес и стоявшие за ним, то в России не было бы 1917 года. Наоборот, если бы Пушкин написал свои зрелые и старческие произведения, Россия бы впервые стала задавать тон в Европе, возглавила бы интеллектуальную моду на консерватизм, который тогда был в зачатке. Это поставило бы суверенитет России, не на военную, а на духовную основу! Более того, Пушкин мог выдать что-то более интересное, чем консерватизм.
Последняя поэма Пушкина «Медный всадник», посвященная делам Петра Великого, поэма, не напечатанная при жизни Александра Сергеевича, поэма – своего рода продолжение «Евгения Онегина» – заглядывает в такие дали, что до сих пор вызывает диаметрально противоположные и в целом довольно беспомощные и бестолковые интерпретации. Эта поэма – бездна, из которой становится понятным безумие величайших интеллектуалов Европы – Гельдерлина, Ницше, Ван Гога, Стриндбергаи др.
«Медного всадника» Пушкин написал в пику не по заслугам прославленному и пошлому «либералу» А. Мицкевичу, с которым как с писаной торбой носилась вся прогрессивная Европа того времени. Для многих в России вообще было непонятно, как это можно посметь что-то там лепетать русскому против европейских знаменитостей! Мы можем только благоговейно вздыхать, восхищаться и учиться… Пушкин же уже четко знал, что Европа нас ничему не может больше научить.
Убийство Пушкина европейским ловеласом и проходимцем символично и потрясающе по глубине выводов, которые можно сделать. Ведь в этом просвечивает форма, в которой Запад убивает Россию. Об этом говорит грядущий конфликт между экзистенциальной самостью и Das Man, о котором только через век напишет Хайдеггер.
Сам факт возможности гибели великого поэта по нелепой случайности намекает на то, что Бог не печется о поэтах, что возможно, он ушел или даже умер (Ницше). Достоевский в своей «пушкинской речи» назовет Пушкина «всечеловеком» и будет применять диалогический полифонический метод для создания своих произведений. Это потом хорошо покажет М. Бахтин. Но Бахтин считается праотцом постмодернизма. Следовательно, Пушкин был своего рода первым постмодернистом, если постмодернизм понимать как антиэдиповскую позицию (манифест постмодернизма, написанный Ж. Делезом так и назывался: «Анти-Эдип»), отрицающую борьбу с прошлым.
Пушкин видел свои корни как в русской культуре, так и в греческой и итальянской. Он не шел за Западом как западники и не противопоставлял Западу русское, как славянофилы. Это «всеединство» будет позже поднимать на щит русский философ Соловьев, и это даст импульс к рождению русской философии конца XIX века, которая оказалась в целом довольно конкурентоспособной уже в XX столетии.
Редактор «Литературного прибавления…» А. А. Краевский опубликовал некролог о смерти Пушкина: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Царский чиновник, даром что министр просвещения и президент Академии наук, С. С. Уваров потом выговаривал: „Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? „Солнце поэзии“»! Помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался в середине своего великого поприща!» Какое это поприще? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж? Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!..»