Летом 1919 г. Врангель, командующий тогда Кавказской армией, постоянно жаловался Деникину, что его армия не получает кредиты, а посему его «орлы», в отличие от бойцов других армий, сражаются «голодными». Тогда Деникин в начале августа запросил Лукомского, дружески расположенного к Врангелю, и получил ответ, что Кавказская армия требует довольствие на слишком большое количество людей. Так, в июле Врангель просил средств на 80 тысяч бойцов, а в августе – уже на 110 тысяч, хотя реально боевой состав Кавказской армии не превышал 15 тысяч человек. [34]
Полный развал экономики Юга России заставил Деникина двинуться в поход на Москву. Тот же Карпенко писал: «Во взятии Москвы и создании центрального правительства России главное командование ВСЮР видело решение всех экономических проблем, откладывая “до Москвы” проведение реформ в экономике и ограничиваясь временными регулирующими мерами.
С другой стороны, экономика юга России не позволяла воевать против центральной Советской власти дольше весны 1920 г.: до этого времени должны были быть исчерпаны продовольственные запасы Кубани, а перспектива нового урожая была не ясна в связи с войной и разрухой». [35]
Лозунг освобождения России от большевизма стал для Добр-армии хорошим прикрытием «похода за зипунами».
Как уже говорилось, Добровольческая армия формально находилась в состоянии войны с Германией. Еще в апреле 1918 г. бывший командующий Румынским фронтом генерал от инфантерии Д.Г. Щербачев, бежавший к румынам, был объявлен представителем Добровольческой армии при королевском дворе. В октябре 1918 г. Щербачев в Бухаресте вступил в переговоры с французским генералом А. Бертело, который был назначен главнокомандующим союзными силами в Румынии, Трансильвании и на Юге России.
3 ноября 1918 г. Щербачев после переговоров с Бертело доложил Деникину, что результаты совещания превзошли все его ожидания. Он писал, что генерал Бертело, имеющий поддержку премьер-министра Франции Клемансо, уполномочен «проектировать и осуществлять все вопросы политические и военные, касающиеся юга России и спасения его от анархии». Генерал Щербачев сообщил о достигнутом между ним и генералом Бартело соглашении: «Для оккупации Юга России будет двинуто настолько быстро, насколько это возможно, 12 дивизий, из коих одна будет в Одессе на этих же днях.
Дивизии будут французские и греческие.
Я (генерал Щербачев) буду состоять по предложению союзников и генерала Бертело при последнем и буду участвовать в решении всех вопросов.
База союзников – Одесса; Севастополь будет занят также быстро.
Союзными войсками Юга России первое время будет командовать генерал д’Ансельм с главной квартирой в Одессе.
По прибытии союзных войск, кроме Одессы и Севастополя, которые будут, несомненно, заняты ко времени получения Вами этого письма, союзники займут быстро Киев и Харьков с Криворожским и Донецким бассейнами, Дон и Кубань, чтобы дать возможность Добровольческой и Донской армиям прочнее организовать и быть свободными для более широких активных операций.
В Одессу, как в главную базу союзников, прибудут огромное количество всякого рода военных средств, оружия, боевых огнестрельных запасов, танков, одежды, железнодорожных и дорожных средств, аэронавтики, продовольствия и проч.
Богатые запасы бывшего Румынского фронта, Бессарабии и Малороссии, равно как и таковые Дона, можно отныне считать в полном вашем распоряжении…» [36]
Генерал Деникин позже вспоминал: «Это письмо своей определенностью выводило нас, наконец, из области предположений. Широкая и конкретная постановка вопроса открывала перед нами новые, необычайно благоприятные перспективы, ставила новые задачи в борьбе с большевиками». [37]
24 ноября в Севастополь пришел британский легкий крейсер «Кентербери», посланный на разведку. А на следующий день заявилась большая эскадра «тетушки Антанты». Как писал князь Оболенский, ставший главой губернского земского собрания: «Солнце грело, как весной, зеленовато-синее море ласково шумело легким прибоем у Приморского бульвара, с раннего утра наполнившегося густой толпой народа, с волнением ожидавшего приближения эскадры. Я тоже присоединился к этой толпе. Все напряженно смотрели в прозрачную синюю даль. Вдруг толпа заволновалась, кто-то из стоявших на скамейках крикнул – “вот они”, и действительно, на горизонте показалась полоска дыма, потом другая, третья… Суда шли в кильватерной колонне. Дредноуты, крейсера, миноносцы…» [38]
Впереди шли британские дредноуты «Суперб» и «Темерер», за ними – французский дредноут Джастис («Justice») и итальянский «Леонардо да Винчи», крейсера «Галатея», «Аргонавт» и девять эсминцев.
«Толпа кричала “Ура! ” и махала шапками. Наконец, свершилось то, чего мы ждали в течение четырех лет войны и двух лет разложения России». [39]
Как только дредноуты бросили якорь, к британскому флагману двинулись три катера: на одном находились деятели нового крымского правительства, на другом – губернского земского собрания, а на третьем – представители Добровольческой армии. Англичане быстро поставили почетную публику на место, как в переносном, так и в прямом смысле. Им пришлось постоять пару часов в помещении линкора, где не было мест для сидения. Затем их принял британский адмирал Колторн. Он выслушал гостей, но отказался вступать в какие-либо переговоры, сославшись на отсутствие инструкций от своего правительства.
На берег были высажены шестьсот британских морских пехотинцев и 1600 сенегальцев из 75го французского полка. Англичане строго потребовали, чтобы на всех судах в Севастополе были спущены Андреевские флаги и подняты английские. Однако другие союзники потребовали и свою долю в разделе германских и русских судов.
Как писал советский военно-морской историк В. Лукин: «Англичане споров не заводили, и когда французы пожелали поднять свои флаги на боевых германских подводных лодках, коих было четыре “UB-14”, “UВ-42”, “UВ-37”, “UВ-23”, то англичане спустили на двух из них свои флаги, а французы подняли свои. На “Воле” и миноносцах были подняты английские флаги и посажена английская команда (было оставлено всего три русских офицера), и суда эти отправились в Измид (залив и порт в Мраморном море). Германские подводные лодки англичане быстро снабдили командой, и через три дня суда стали опять действующими боевыми судами, но уже английского флота. Французы лодки только перекрасили, ими не воспользовались, и их две лодки пришли вскоре в полный беспорядок. Про весь происшедший разбор флота напрашивается такая заметка, если судить по имеемым письменным документам. Англичане желали все годное в боевом отношении забрать себе или сделать так, чтобы этих судов не было, т. к. всякий военный флот, кроме своего, им органически противен; французы желали взять флот для того, чтобы как трофеи привести его в свои порта; итальянцы были скромны и вели себя вежливо, греки зарились на коммерческие суда. Для русского офицерства приход союзников вместо ожидаемой радости принес много огорчений. Они не учли того, что Россия была дорога Антанте как сильный союзник, с потерей же силы – Россия потеряла для них всякое значение. В политическом положении союзники не могли разобраться (и сами русские офицеры в этом путались). Становятся понятными все огорчения офицеров группы “Андреевского флага”, когда, например, французы потребовали разоружения русских подводных лодок. Союзники желали обеспечить себя и только, и поэтому оставить лодки боеспособными было для них рискованно. Англичане так и сделали – они сразу увели суда в Измид – “подальше от греха”, как говорится. Им в местной политике белогвардейской России, конечно, было разбираться трудно: так например, когда командующим русскими морскими силами на Черном море был назначен адмирал Канин (назначение это было не то “Крымского”, не то “Уфимского” правительства), Добровольческая армия выдвинула своего адмирала Герасимова. К 27 ноября оказалось, что Канин – хозяин всего моря, а в портах, занятых Добрармией, – Герасимов; затем – Герасимов является морским советчиком при начальнике армии в Екатеринодаре, а позднее – идет целый ряд новых комбинаций». [40]