Даже если предположить, что в тот момент услуги радиста британского МИД представляли для советской разведки особый интерес, и учесть, что Маршалл сам вышел на Кузнецова и не хотел (капризный ребенок!) вступать в контакт ни с кем иным, а только с ним, выбор мест их свиданий необычен. Как правило, агенты встречаются на частных квартирах или на природе, где обеспечена их полная безопасность, а в случае срочной необходимости – на оживленных улицах, остановках общественного транспорта, в метро или в больших ресторанах, причем встречи эти очень коротки, поскольку предназначены только для передачи тех или иных сведений. Информация Маршалла была написана на простой бумаге, как, по его словам, кодовое буквенное обозначение различных радиостанций. Да и встречались они в довольно шикарных ресторанах в течение длительного времени, естественно выпивая и закусывая. Такие рестораны шпионы обычно избегают.
2 января, сразу же после возвращения Маршалла из Москвы, они посидели с Кузнецовым по-мужски в известном ресторане «Беркли», а тремя днями позже в «Пигале», что неподалеку от цирка «Пикадилли». Если в «Беркли» публика собирается обычно солидная, то в «Пигале» после вечерних представлений предпочитают заходить молодые дипломаты. Так что молодой радист явно был в таких заведениях «белой вороной». Может быть, Кузнецов, приглашая Маршалла в дорогие рестораны, хотел добиться от него большей податливости? Но это вряд ли. После очередной встречи через девять дней, и опять в роскошном ресторане, наступили длительные паузы, поскольку Маршалла перевели в дальний филиал и он мог наезжать в Лондон только в свободные дни. По прошествии трех недель они пообедали вместе в «Шез Огюст», а еще через три недели – в ресторане гостиницы «Ройял корт».
Все эти заведения находились в центре города. Позднее они побывали в Уимблдоне и Кингстоне, в ресторанах которых собирались лишь избранные, и каждый незнакомец бросался в глаза. Да и обслуживающий персонал там особый, к тому же столики приходилось заказывать обычно заранее.
Так что неудивительно, что Маршалл в конце концов оказался на скамье подсудимых. Однако в голосе инспектора Хьюге особого удовлетворения не чувствовалось, когда он докладывал о найденных у радиста при аресте секретных записках и обыске, проведенном в его комнате в доме родителей. Защитник Маршалла заявил, что после увольнения из армии его характеризовали только положительно. Ему было ясно, что тот попал в западню. Не исключалось, конечно, что блестящие характеристики тоже были получены благодаря махинациям, лишь бы поступить на работу в МИД.
Против Маршалла следствие выдвинуло два основных пункта обвинения. Первое касалось копии документа, изъятой у него при задержании. Однако это была всего лишь инструкция, которая висит в кабине каждого радиста. Второе обвинение – найденная у него копия секретного документа, переписанного им от руки, причем почерк его подтвердил графолог, с которым он имел дело по службе. Увы, он ведь его никому не передал. Таким образом, стремление к сотрудничеству с врагом оставалось недоказанным. По обоим этим пунктам его должны были оправдать.
Оставалась еще одна возможность – он мог передавать Кузнецову устную информацию. Во время поездки в Кингстон приятели пообедали в ресторане «Нормандия», после чего сидели на берегу Темзы в течение часа и двадцати минут, разговаривая. Маршалл доставал из кармана какие-то бумаги, что-то чертил на своем колене, видимо объясняя сказанное, но ничего своему собеседнику не передал. О чем они говорили, тоже осталось неизвестным.
Агентам контрразведки во время их встреч 19 мая в Уимблдоне и 13 июня в парке короля Георга услышать, о чем они говорили, также не удалось. Равно как не доказано передачи каких-либо бумаг.
Дело шло к тому, что Маршалла могли бы оправдать. Но положение резко изменилось, когда ему предоставили последнее слово. Он начал, переминаясь с ноги на ногу, сбивчиво рассказывать, как познакомился с Кузнецовым. Возвратившись из Москвы, он обнаружил, что забыл сдать в посольстве удостоверение, которое выдавали советские органы всем иностранным дипломатам и обслуживающему персоналу для предъявления в случае необходимости выйти в город. Вместо того чтобы сдать его у себя в МИД, он решил отнести удостоверение в советское посольство. Там его направили к Кузнецову, и между ними завязался непринужденный разговор, в ходе которого выяснилось, что «у них было много общего и схожее жизненное восприятие». Попрощавшись, договорились о последующих встречах.
Далее Маршалл показал:
– Я дал ему свой адрес, но предупредил, что не смогу принять его дома, так как родители стали бы возражать.
Когда он заверил судей, что их отношения с Кузнецовым были чисто дружескими, вполне невинными и не были связаны с передачей какой-либо информации, начался перекрестный допрос. Отвечая на вопросы, он, в частности, сказал:
– Я упомянул ему об этом, потому что мои родители не разделяли моих политических воззрений.
Ни обвинитель, ни защитник не спросили его, является ли он коммунистом, поэтому разговор об этом далее не шел. Когда же он добавил, что чувствовал себя в британском посольстве в Москве не в своей тарелке, многие присутствовавшие живо представили себе надменное отношение дипломатов к людям его сорта. Хотя со стороны начальства никаких претензий к нему не предъявлялось, вел он себя как обиженный подмастерье. А коммунизму симпатизировал еще до встречи с Кузнецовым, из-за чего в родительском доме часто возникали ссоры.
Далее Маршалл допустил еще две значительные ошибки. Он утверждал, что вел с Кузнецовым в основном разговоры о политике – о жизни в России, о разделе Германии, войне в Корее, о волнениях в Малайзии. В Кингстоне он показал ему даже свои записи по вопросам текущей политики и набросок пограничных районов России, привязанных к разделенной Германии. Это объяснение прозвучало глупо: не стал бы секретарь советского посольства, человек, умудренный опытом и знаниями, тратить почти полтора часа времени на выслушивание разглагольствований радиста о текущих событиях.
Каждое последующее слово Маршалла свидетельствовало о наивности его представлений и поступков. Когда обвинитель напомнил, что в его записях найдены позывные различных радиостанций и наброски их электрических цепей, он стал отрицать это. Когда его спросили еще раз, действительно ли они говорили с Кузнецовым только о Германии, Корее и Малайзии, он с вызовом ответил: «Да», – добавив, что они еще затрагивали вопросы культуры.
Заявления Маршалла шокировали и производили удручающее впечатление на суд. Подобным образом мог себя вести только молодой человек, находившийся под влиянием коммунистически ориентированной газеты. Конечно, это не повлияло бы решающим образом на решение судейской коллегии. Но следующая его ошибка оказалась роковой – речь зашла о копии секретного документа, найденного в его кармане. Он ответил, что ничего объяснить не может, что эта выписка висела на его рабочем месте и он попросту не знает, каким образом она попала к нему в карман.
Это заявление переполнило чашу терпения судей, так как означало, что полиция, будто бы подделав его почерк, подсунула ему компромат. Если бы копия оказалась у Кузнецова, все было бы ясно. Можно было предположить, что полиция, учитывая сложное международное положение, не решилась обвинить советского дипломата в шпионаже. Но это было не так, ибо она как раз не упустила бы такого случая. Поэтому никого не удивило, что Маршаллу предъявили обвинение в том, что он снял копию со служебного документа.