Однако эта ситуация сохранялась недолго. В 1936 году и Муссолини стал приверженцем расизма и не только под немецким влиянием. С помощью расизма он пытался оживить свой устаревший фашизм и дать новый стимул молодежи, которая все больше разочаровывалась в его революции. Изменившаяся позиция итальянцев в этом вопросе повлияла и на Фалангу, хотя с Испанией не было еврейской общины. Но и здесь это изменение позиции случайно совпало с другой необходимостью: стать более привлекательными для низших слоев. Как в Италии, так и в Испании антисемитизм помог придать движению новую динамику. Правда, Фаланга отвергала любой светский расизм и опиралась вместо этого на воинственную католическую веру испанских крестоносцев. И фашисты Освальда Мосли взяли на вооружение антисемитизм, когда поняли, что это делает их движение более динамичным, придает ему боевитость и делает рекламу, когда они маршируют через населенный преимущественно евреями лондонский квартал Ист Энд.
Только в Центральной и Восточной Европе расизм изначально был неотъемлемой частью фашистской идеологии. Здесь жила масса евреев, притом в условиях типа гетто. В общем, это была четко отличимая часть населения, которая подвергалась нападкам и оскорблениям.». Кроме того, в таких странах, как Румыния или Венгрия, евреи составляли средний класс, то сословие, которое занималось коммерческой деятельностью и эксплуатировало остальное население. Неудивительно, что Железная Гвардия, которая взывала к национализму крестьян, была антисемитской и расистской организацией, несмотря на свою христианскую ориентацию и первоначальное название «Легион Михаила Архангела».
После Первой мировой войны масса восточно европейских евреев начала мигрировать в соседние страны, прежде всего, в Германию и Австрию. Рассказ Гитлера в «Майн Кампф» о том, как он реагировал на вид этих чужаков в Вене, можно считать типичным случаем. Ситуация в этой части Европы дала фашизму врага, из которого можно было сделать символ тех сил, против которых надо бороться. Кроме того, в Восточной Европе борьба за национальное освобождение была переплетена с романтикой и расизмом задолго до появления фашизма. Гитлер продолжил эту традицию и построил на ней свой «еврейский вопрос». Но это привело к дальнейшему расхождению между национал-социализмом и западным фашизмом. Для Гитлера врагом был не туманный марксизм, он воплощался для него физически в евреях. В соответствии с центрально-европейской традицией расово ориентированного национализма он мог придать врагу своего мировоззрения конкретный человеческий образ. Как ни один другой западный фашизм, немецкий фашизм включил в себя в результате массовый террор и массовое уничтожение людей. Как в Германии, так и во время кратковременного господства Железной Гвардии массовый террор и погромы были выражением активизма и направлялись против определенной группы людей, объявленных врагами.
Поэтому массовый террор нельзя считать признаком фашизма на европейском уровне. В этом отношении Ханна Арендт заблуждается в своей книге «Происхождение тоталитаризма» и поэтому вынуждена ограничиться примером одной Германии. Есть разница между фашистскими актами насилия и уличными потасовками, с одной стороны, и массовым террором, с другой, который лишь частично может быть объяснен преобладанием расистского и антиеврейского направления в движениях Центральной и Восточной Европы.
Массовый террор и акты насилия сдерживались во многих фашистских движениях другим фактором. Умеренным приходилось быть тому фашизму, который отождествлял нацию с существующим государством, в отличие от того, который отвергал все существующие политические учреждения во имя народа. Так в Италии Муссолини никогда не пытался свергнуть монархию, а в Англии, Бельгии и Голландии фашизм был лоялен по отношению к символу государства. Иное дело — страны Центральной и Восточной Европы: там активизм не только имел более широкий простор для своих действий, но и четкую цель — ликвидировать все существующие политические учреждения и основать новые.
Нельзя понять фашистскую революцию, если видеть ее только в негативном аспекте или судить о ней только по периоду гегемонии национал-социализма в конце 30-х годов. Миллионы людей смогли осуществить благодаря ей свою потребность в деятельности в сочетании с самоидентификацией: им казалось, что она воплощает в себе их представления о бесклассовом обществе. Признание иррациональной сферы открыло человеку новые пути к его собственной сути и сделало его одновременно членом стихийно возникшего, а не искусственно созданного общества. Буржуазная молодежь шла в рады фашистов, потому что в ее глазах это было позитивным решением проблем промышленного и городского общества.
Правда, в конечном счете верх одержала негативная сторона фашизма. Как можно было сдержать динамику активистов, если «вечные истины» победили? Как могла литургия заполнить пустоту программ, составленных так, чтобы удовлетворить всех? Ответом была война против международного врага. Традиция расизма. Другое решение лежало в области внешней политики. Активизм можно было обуздать, направив его на внешний мир. Гитлер мечтал о своей новой Европе, Муссолини — о «Марс Нострум», Перон — о господстве Аргентины в Южной Америке, а в Восточной Европе было достаточно «ирредент».
«Новый человек», о котором мечтал фашизм, пошел навстречу своей гибели и стал жертвой динамики, которую, в конечном счете, не удалось в достаточной мере обуздать. Мечта превратилась в кошмар.
Роберт Дж. Сауси
В 1961 году Морис Бардеш, французский писатель, который до войны был фашистом, опубликовал провокационную новую работу под названием «Что такое фашизм?» Бардеш откровенно признавал, что по-прежнему остается приверженцем фашизма, и утверждал, что фашизм, особенно в его французском варианте, был идеологией, совершенно неверно понятой, оклеветанной и несправедливо забытой. Настоящий фашизм, утверждал он, был не более жесток, чем демократическая или марксистская идеология, которые его осуждают. Зверства немцев во время оккупации ими Франции были, большей частью, следствием военных условий и необходимости вести борьбу с партизанами; кроме того, союзные войска совершали такие же преступления в отношении немецкого гражданского населения. Далее: настоящий фашизм нельзя отбрасывать вместе с расовой политикой нацистов и их практикой массового истребления людей — эти аспекты немецкого национал-социализма были отклонениями от основ. Так как общественность разучилась понимать, что такое фашизм в действительности, — говорит Бардеш, — люди не замечают, что фашизм сегодня быстро возрождается во многих частях света, включая Францию, хотя, поскольку само это название стало одиозным, этот феномен существует теперь под другими именами. Такие неофашисты, как Насер в Египте и молодые технократы во Франции, т. е. люди, которые снова хотят соединить национализм и социализм, редко ассоциируются с идеологией, дискредитированной если не в теории, то на практике. Так что сегодня в мире есть тысячи молодых людей, которые являются фашистами, сами того не зная.
Независимо от слабых или сильных сторон анализа Бардеша, он снова поднимает основную проблему, которая стоит перед историками современной Франции. В чем, собственно, заключалась сущность французского фашизма, как до, так и во время Второй мировой войны? Каковы были его основные или преобладающие признаки? Бардеш сам указывает на одну из главных трудностей при изучении этой цели: большое разнообразие и многообразие движения. Это, может быть, касается фашизма во Франции больше, чем в других странах, потому что он никогда не был представлен единой централизованной партией. Вместо одной фашистской партии их было несколько, начиная с организации «Фесо», основанной в 1925 г. Жоржем Валуа, и вплоть до Парта Попюлер Франсез (ППФ) Жака Дорио, основанной в 1936 г. Противоречия и идеологическая путаница сохраняются и в тех случаях, когда историки ограничиваются в своем анализе двумя крупнейшими французскими фашистскими движениями 30-х годов, ППФ Дорио и РНП (Рассамблеман Насьональ Попюлер) Марселя Деа, взглядами «Же сюи парту», одной из ведущих фашистских газет Франции или известными интеллектуалами из числа французских фашистов, такими как Робер Бразильяк и Пьер Дриё Ла Рошель. Тем не менее, даже при таком сложном феномене, как французский фашизм, возможны обобщения, можно найти общий знаменатель.