Все это происходило не за тридевять земель и не в древнем Вавилоне, а на наших глазах. Все материалы для исследования доступны, но мы в делах Вавилона разбираемся лучше, чем в образе мыслей фашистов. На знание об этой болезни Европы наложено негласное табу, которое никто не осмелился нарушить. Это тем более поразительно, что уже более полувека нам твердят об угрозе неофашизма. Казалось бы, обществоведы всех стран должны были бы дать ясное определение фашизму, чтобы мы могли различать угрозу, видеть противника, выявлять неофашистов в любом их обличье, даже замаскированных, без свастики и побритой головы. Пока же как бы специально создан карнавальный образ неофашиста как тупого маргинала, который развлекается тем, что избивает нищих и иностранцев.
Иногда приходится слышать, что вроде бы и изучать нечего эту гадость. Мол, не было ничего, кроме нагромождения лжи, гипноза и кучки преступных маньяков. Все, дескать, нам Кукрыниксы объяснили. Но стоит чуть-чуть вникнуть, выходит наоборот — одна из причин молчания состоит в том, что явление фашизма сложно (как и целый ряд других болезней культуры, например, терроризм). Оно не по зубам ни вульгарному марксизму, для которого вся жизнь общества сводится к классовой борьбе и развитию производительных сил, ни вульгарному, механистическому либерализму. Своего Достоевского ни Запад, ни СССР не родили.
Но только этим объяснить молчание невозможно, ведь не написано и таких трудов, которые были бы первым, хотя бы упрощенным приближением к проблеме. Довод, что европейцы не хотят «ворошить свое собственное дерьмо» (я и такое слышал), мне не кажется убедительным. По отношению к другим своим черным историям такой чистоплотности не проявляют. Ворошат, да еще с какой страстью. Тем более удивительно, что все нынешние интеллектуалы называют себя антифашистами и это вроде бы «не их дерьмо».
Возможно, дело в том, что через «соблазн фашизма» прошло гораздо больше интеллектуалов Запада, чем мы думаем. И этот их увязший коготок вскроется как раз не через свастику и кровавые преступления, а через анализ сущности. Анализа и не хотят, а на описания кровавых мерзостей не скупятся. Л.Люкс замечает: «Именно представители культурной элиты в Европе, а не массы, первыми поставили под сомнение фундаментальные ценности европейской культуры. Не восстание масс, а мятеж интеллектуальной элиты нанес самые тяжелые удары по европейскому гуманизму, писал в 1939 г. Георгий Федотов».
Первая мировая война расколола цитадель Просвещения — сам Запад. Затем важная его часть открыто и радикально отвергла универсализм Просвещения, при этом соблазн фашизма охватил культурный слой Запада в гораздо большей степени, нежели это проявилось в политической сфере.
Не потому ли стали скандальными опубликованные недавно дневники философа-антифашиста Сартра? Он в них признал, что «добавлял фашизм в свою философию и свои литературные произведения, как добавляют щепотку соли в пирожное, чтобы оно казалось слаще». Но это признания-намеки, из них много не выудишь. Мы наблюдаем постоянное размывание понятия и расширение сферы его применения. Так, фашистом называли Саддама Хусейна, не приводя для этого никаких оснований, кроме того, что он «кровожадный мерзавец» и не давал установиться в Ираке демократии — а там все о ней только и мечтали.
В Испании говорят о «баскском фашизме» — потому что небольшая (около 100 человек) группа боевиков-сепаратистов из басков прибегает к терроризму. В главной испанской газете была напечатана большая статья «Баскский фашизм», где утверждается, будто движение сепаратистов-басков отражает все главные признаки фашизма. Статья написана профессором истории политической мысли и претендует на то, чтобы кратко дать критерии фашизма. Автор даже критикует журналистов и политиков, которые и раньше часто называли баскских радикалов фашистами, используя этот термин как ругательство, как общее обозначение антидемократического мышления.
Далее профессор (сам баск) дает свое определение и утверждает, что баскские «радикальные патриоты» соответствуют самому строгому понятию исторического фашизма. Вот в чем это соответствие: «одержимость идеей политического единства народа, которая несовместима с демократическим плюрализмом; презрительное отношение к представительной демократии (единственной, которая функционирует); фальшивый синтез национализма и социализма, без которого не может быть и речи об истинном фашизме». Говорится, что баски к этому предрасположены традицией их коллективного поведения — «антилиберальной тенденцией к народному единомыслию».
Если строго следовать определению этого баска-либерала, то к фашистам следует причислить всех тех, кто обладает этническим сознанием («национализм») и в то же время исповедует идею социальной справедливости («социализм»). Например, к лику фашизма следует причислить предвоенную Японию, которая явно фашистской не являлась1. Сегодня под это определение фашизма подпадают почти все страны незападной культуры. Все, кто использует понятие народ вместо понятия индивидуум. А наш Л.И.Гумилев с его «этногенезом и биосферой» автоматически становится чуть ли не главным идеологом фашизма конца XX века.
В «войне идей и образов» идеологи создают ярлык, который можно прилепить к любому «неугодному» обществу, политическому движению и даже отдельному человеку. Американский историк фашизма С.Пэйн определяет так: «Слово «фашист» и производные от него применяются в самом широком смысле для обозначения приверженности к авторитарной, корпоративной и националистической системе правления». То есть, фашистским оказывается при таком понимании социальное устройство японцев, южнокорейцев, едва ли не самым фашистским становится и Израиль. Зато такой парадокс — коммунистов Пэйн вроде прощает, поскольку они не националисты. Но так как признаки размыты, чем-то можно и пожертвовать (например, итальянскому фашизму не был присущ антисемитизм, а многие считают его ключевым качеством фашизма).
Испанский литературовед X. Родригес Пуэртола издал в 1986–1987 гг. большую антологию «Испанская фашистская литература» в двух томах. В первой части он дал обзор всех основных западных авторов, которые изучали фашизм как явление. Здесь — огромный набор признаков, масса важных и ценных наблюдений, все очень интересно. Но все эти авторы избегают выделить то, что в математике мы научились считать «необходимыми и достаточными признаками» — то, что позволяет отличать одно явление от другого, имеющего схожие черты, но иного по сути.
В результате, если собрать все эти признаки, отобранные западными специалистами, и использовать их по своему усмотрению, то с одинаковым основанием можно назвать фашистами и Тэтчер, и Исхака Рабина, и Горбачева, и Ельцина. А вот Жириновского, как ни странно, назвать фашистом нельзя, т. к. в набор признаков фашизма входит «защита, не на жизнь а на смерть, западных ценностей». Концы с концами явно не вяжутся, и литературовед признает, что отобрал для своей антологии около двух сотен испанских писателей и поэтов XX века (кстати, публично приклеив им ярлык фашиста), следуя такому критерию: «В этой антологии фашистами считаются все те, кто тем или иным способом поставил свое перо и мысль, каковы бы ни были оттенки, на службу [франкизму]… а также те, кто просто отражают какую-либо антидемократическую идеологию».