Те идеи европейских правых, которые имели значение для интеллектуальной ориентации вождей фашизма, имели, в основном, фантастический и реакционный характер. Мы рассмотрим их здесь в четырех главных аспектах: с точки зрения их отношения к религии, государству, структуре общества и нации.
Отождествление Церкви с реакционными идеями и тенденцию реакционных авторов, подчеркивать свое хорошее отношение к религии, а политических противников объявлять врагами Бога и даже видеть в большинстве современных идей и учреждений дело Дьявола, можно, до определенной степени, считать почти повсеместными, но наиболее отчетливо они проявлялись в католических и православных странах. В Англии государственная церковь была одновременно уважаемой и консервативной, но не реакционной. В Германии лютеранская церковь, как и монархия Гогенцоллернов, была гораздо более реакционной, но как политический фактор слишком шаткой, чтобы стать сильным бастионом реакции. Наоборот, в Испании, Франции, Австрии и Италии церковь была мощной реакционной силой, — разумеется, с вариациями.
Во Франции сильное меньшинство всегда выступало за католическую демократию, и задача католических реакционеров усложнялось тем, что им приходилось решать, какую из враждующих светских реакционных групп поддерживать. Хотя с подъемом движения Карла Люэгера австрийский католицизм оставил путь олигархии и занялся демагогией, это не означало, что он изменил свои реакционные политические устремления. Итальянский католицизм после 1870 года был в некотором смысле самым реакционным, поскольку он враждовал с государством как таковым. В единственном православном государстве, которое уже несколько веков было независимым, в Российской Империи, политическая позиция Церкви была преимущественно реакционной. Самым выдающимся выразителем ее идей был, конечно, Победоносцев. Но Церковь играла все менее значительную роль по мере того, как светские реакционеры не только теряли свою религиозную веру, но и уделяли все меньше внимания своему влиянию на народ.
Кроме того, были инакомыслящие верующие, которые отвергали существующую светскую социально-политическую систему. Их число было невелико, но к ним принадлежали люди такого масштаба как Владимир Соловьев, Бердяев и Струве. В новых балканских государствах православная Церковь не была реакционной. Причина заключалась в том, что Церковь чувствовала, чем она обязана освободительной борьбе против турок, неразрывно связанной с демократическими идеями. В наименьшей мере это относится к Румынии, освобождение которой было больше результатом войны и дипломатии великих держав, чем собственных усилий народа, и которая имела более жесткую и сильней зависящую от олигархии общественную структуру, чем Сербия, Болгария или Греция.
Реакционеры преследовали цель возродить не только старую политическую систему, но и религиозную веру. С этой точки зрения можно утверждать, что в Англии никогда не было реакционеров. Никто не хотел вернуться во времена парламента Симона де Монфора, восстановить деспотизм Стюартов или хотя бы отказаться от реформаторских законов 1832 и 1867 годов. Правда, Мильнер, Честертон и Беллок испытывали антипатию к новым политическим партиям. Во Франции же, наоборот, долгое время сохранялось — хотя лишь у меньшинства — страстное желание сделать так, словно 1789 года не было, и вернуть королей, которые сделали Францию великой. Карлисты в Испании и сторонники Бурбонов на итальянском Юге оставили в обеих странах свои следы на политической сцене.
В Пруссии и Австрии задача состояла скорее в том, чтобы сохранить привилегии и воспрепятствовать реформам, чем вернуть доброе старое время Священной Римской империи. В России мы сталкиваемся с тем парадоксом, что в XIX веке те, кто придерживался чистейших реакционных взглядов на государство, были реформаторами, а те, кто защищал самодержавие — в какой-то мере новаторами. Ранние славянофилы хотели вернуться в мифическое прошлое, когда народ, представленный Земским Собором, якобы жил, как они утверждали, в счастливом сообществе с царями. Созданная Петром Великим и его наследниками по немецкому образцу бюрократия должна быть ликвидирована, крестьяне освобождены от крепостной зависимости, а интеллигенция — от цензуры и политичского надзора.
В противоположность этому царские чиновники, которые решительно противились любым свободам, реалистически осознавали необходимость интеграции России в современный промышленный мир и введения всеобщей воинской повинности. Только в последние десятилетия Империи, когда чиновничье сопротивление охладило энтузиазм славянофилов по поводу реформ, а их духовные наследники были унесены волной русского национализма, постепенно стало проявляться новое реакционное сочетание демагогии и самодержавия.
Реакционные отношения к социальной структуре опиралось на два основных элемента: на отвержение промышленной экономики и на веру в общий интерес, который объединяет старый господствующий класс с массами против капиталистов. Миф о веке буколической гармонии в прошлом был обычно важной составной частью подобных идеологий. Их проповедники часто были выходцами из высших слоев, но еще чаще — из сословий. Это были писатели, академики, солдаты или правительственные чиновники, которые часто, хотя и не всегда, принадлежали к низшему или поместному дворянству. Следует подчеркнуть силу традиционных антикапиталистических и антилиберальных ценностей, которые были еще долго живы в системах воспитания и интеллектуальных элитах, когда господствующие позиции в экономике давно уже занял промышленный капитализм и даже когда возник и стал силой социализм, который бросал вызов либеральным и капиталистическим ценностям с точки зрения основания социальной пирамиды и постиндустриального общества. Клише сменяющих друг друга феодальной, капиталистической и социалистической эпох слишком сильно искажает историческую действительность. Эти три эпохи взаимно пересекались.
Сочетание двух видов антикапитализма, сверху и снизу, смотрящих то в прошлое, то в будущее — важная тенденция современной европейской истории, которую историки постоянно недооценивают, а условности западной демократии все больше затушевывают, имеет особое значение при изучении вопроса о происхождении фашизма.
Даже в Англии, классической родине капиталистического этоса и буржуазных ценностей, это сочетание имело важное значение. В том синтезе капиталистических и традиционных взглядов, который воспитывался в викторианских закрытых средних школах для мальчиков, задачей которых было в конечном счете интегрировать детей нуворишей в высший слой, отнюдь не ясно, какой элемент перевешивал. Идею общего интереса старой элиты и всего народа в общей борьбе против алчного материализма мы встречаем в «Молодой Англии», у Дизраэли, у Мильнера и Г.К. Честертона, если называть лишь самые известные имена. Сходные явления наблюдались и в США, как в Новой Англии, так и на «Старом Юге». Во Франции и Пруссии антикапитализм обоих видов был еще сильней, но ожесточенная ненависть между классами препятствовала любому сотрудничеству. Воспоминания о 1793, 1848 и 1871 годах во Франции и презрение прусских юнкеров к «плебеям» были почти непреодолимыми препятствиями.
Кроме того, следует констатировать, что капитализм и промышленность повсюду в Западной Европе одерживали победу над докапиталистическими господствующими классами. Капиталисты богатели и завоевывали в результате общественность и политическую власть. Они составляли теперь значительную часть господствующего класса. Но, в основном, они были консерваторами, а не реакционерами. Они хотели только сохранить и укрепить свою собственную власть, а не вернуться в прошлое. Социальная программа реакционеров выглядела иначе. Они хотели ограничить индустриализацию или даже начать обратный процесс и строить на солидном фундаменте крестьянства, которое якобы наследует лучшие моральные и духовные ценности. Но здесь следует отменить одно важное различие. В преимущественно аграрных странах Южной и Восточной Европы, где большинство население жило в деревнях, крестьянские проблемы были одновременно проблемами масс и недовольство крестьян являлось возможной исходной точкой социальных революций. В промышленных странах, наоборот, восхваление интеллигенцией простых добродетелей крестьян было не чем иным, как социальной утопией. Для Англии это не имело значения, так как в ней этих проблем не существовало; то же самое можно сказать о трех западных романских странах, культурные традиции которых были преимущественно городскими. Для Германии же, наоборот, это был фактор большой важности.