Все эти требования вполне уместны в устах оппозиции. Но оппозиция указывает на источник средств для поддержки села, хотя бы возвращение в казну доходов от природных ресурсов России (нефти, газа и т.д.). Это М.И.Лапшин называет “рецидивом баррикадного сознания”, он стоит за тот строй, при котором капиталы из России неизбежно утекают за рубеж. Именно неизбежно, а не из-за аморальности олигархов. И все его рассуждения поэтому иррациональны, некогерентны — в них имеется внутреннее противоречие .
Таким же врагом-призраком, как разруха у М.И.Лапшина, выглядит в программе В.В.Путина бедность, с которой надо вести общенародную борьбу. Эта доктрина стала выражением того расщепления сознания, каким отмечено мышление политической элиты. Ведь бедность половины населения в нынешней РФ — это не наследие прошлого. Она есть следствие обеднения и буквально “создана” в ходе реформы. Известны социальные механизмы, посредством которых она создавалась и политические решения, которые запустили эти механизмы. В этом суть экономической реформы, и если эта суть не меняется, то она непрерывно воспроизводит бедность. Поэтому “борьба с бедностью” несовместима с “неизменностью курса реформ”.
Очевидно, что создать огромные состояния и целый слой богатых людей в условиях глубокого спада производства можно только посредством изъятия у большинства населения значительной доли получаемых им в прошлом благ, что и стало причиной обеднения. Это и служит объективным основанием социального конфликта — независимо от степени его осознания участниками. Следовательно, борьба с бедностью предполагает неизбежное изъятие значительной части богатства у разбогатевшего меньшинства. Есть ли признаки готовности политической верхушки хотя бы к диалогу по этой проблеме? Нет, до сих пор никаких признаков не возникло.
Механистический идеализм, вытеснивший реалистичное рациональное мышление, представляет собой общую проблему. Сейчас, когда лево-патриотическая оппозиция практически исключена из публичной политики, этот изъян в ее доктринах в глаза не бросается, однако он далеко еще не преодолен. А в то время, когда оппозиция имела достаточно мест в Госдуме для активных законотворческих инициатив, этот идеализм был виден.
Расскажу о попытке разработки и принятия очень нужного закона “О высшем совете по нравственности на телевидении и радиовещании”. Закон этот был в 1999 г. принят и Госдумой, и Советом Федерации, но на него наложил вето Ельцин. Он сделал правильно — чтобы не усложнять ситуацию и не привлекать внимания к самой проблеме, которой касался закон. Сам-то он был для режима Ельцина не страшен. Вот об этом речь — ведь закон был выработан в лоне оппозиции.
Любой закон имеет целью ввести в рамки права какое-то общественное противоречие — так, чтобы оно не стало разрушительным для общества в целом или для какой-то его части. Инициатор принятия закона в парламенте стремится силой закона или подавить одну сторону в общественном конфликте (таковы обычно инициативы власти) — или найти компромисс, оговорив права каждой стороны.
Если же в законе главное общественное противоречие, регулировать которое он призван, замаскировано или не названо, то и механизм его действия приходится скрывать. Законодатель апеллирует к некоему “абсолютному” представлению о добре и справедливости. В таком законе всегда заинтересована именно власть, обладающая реальной силой, но никак не оппозиция. Такие законы или не действуют, или закрепляют “неявное” подавление одной стороны с устранением всякой возможности рационального диалога и рациональной борьбы сторон .
В законе “О Высшем совете”, предложенном оппозицией, статья 3 гласила: “Деятельность Совета направлена на защиту нравственности и культурных ценностей, утверждение веры в добро и справедливость”. Уже эта формулировка сразу выводила Закон за рамки рациональности и лишала его силы. В ней применены понятия, суждение о которых не входит в компетенцию государства. Например, закон не может никому предписывать “утверждение веры в добро”, ибо вера есть область, не регулируемая законом (если государство не является теократическим). Закон регулирует поведение, то есть действия граждан и организаций, а не их представления о добре и зле.
Нравственность представлена в законе как внесоциальная категория, относительно которой в обществе сегодня нет конфликта. Закон исходит из предположения, что тот подрыв нравственности и культурных ценностей, который, по мнению оппозиции, имеет место на телевидении, есть следствие безнравственности или невысокого культурного уровня лиц, которые пришли к руководству телевидением.
В действительности российское телевидение, как и в других странах, проводит целенаправленную политику, цель которой — установление культурной гегемонии правящего режима, без которой его власть не может стать устойчивой. Прямого отношения к морали руководства это не имеет (исследования на Западе показали, что руководители телевидения высокого ранга запрещают своим детям и внукам смотреть телевизор, за исключением малого числа спокойных познавательных программ “советского” типа). Попытка изменить эту политику — проблема политической борьбы.
Рациональным подходом было бы не создание Совета старейшин, способного судить о нравственности или безнравственности тех или иных ценностей, а соглашение о разделении эфира и технических средств для утверждения главными общественными силами их ценностей и представлений о нравственности, добре и справедливости — их собственными художественными и интеллектуальными силами, а не через враждебных им интерпретаторов.
Закон мог бы также ввести в определенные рамки “накал” утверждаемых ценностей, установить “мораторий” на экстремизм. Например, запрещать “пропаганду социальной вражды” — это чистой воды тоталитаризм, он неприемлем и нереален в нынешних условиях . Другое дело — ввести эту пропаганду в правовые рамки, как это и делается в западных законах о телевидении: через требование разделять информацию и мнение ; через право неприкосновенности личного образа; через право на опровержение.
Закон, вводящий в рамки права социальные противоречия (в данном случае в культурной сфере), обязывает разные политические силы открыто связать себя с альтернативными ценностями, так чтобы каждая передача шла под собственным знаменем. Например, “советская” часть общества могла бы сама подбирать для демонстрации советские и иностранные фильмы или музыкальные композиции, сама их комментировать и т.д. Напротив, те силы, для которых порнография и фильмы ужасов являются важным инструментом принижения человека с целью господства, вынуждены были бы взять на себя ответственность за показ этой продукции — а сейчас она показывается безлично, это как бы требование рынка, уступка порочности каждого человека.
Рациональный законопроект от оппозиции вместо декларации несуществующего морального единства признал бы наличие противоречий и ввел в рамки права конкуренцию конфликтующих систем нравственности и культурных ценностей. Даже если левая и патриотическая часть общества при этом получила бы немного времени, она выиграла бы, потому что это было бы ее время, не загаженное посредниками. Ведь даже выступая иногда на шоу Познера и Шустера, политики оппозиции не имеют возможности высказать связно ни одну серьезную мысль — структуру рассуждений задают ведущие.