Взрыв, подготовленный графом фон Штауффенбергом, стал самым знаменитым актом сопротивления в истории Третьего рейха. Если бы встречу устроили, как всегда, в бункере фюрера с бетонными стенами, а не в деревянном загородном доме, куда ее перенесли, Гитлер наверняка бы погиб в тот день. Но деревянные стены развалились, как карточный домик, и смягчили силу удара, благодаря чему фюрер отделался царапинами.
Об этом случае написано множество книг. В послевоенных источниках покушение предстает как славный эпизод немецкой истории, хоть и обреченный на провал изначально. В свое время его воспринимали иначе. Изучив письма, полученные с передовой в первые недели после покушения, историки получили довольно интересные данные. Согласно отчету цензора, ознакомившегося с сорока пятью тысячами писем, «предательство заговорщиков, затесавшихся в ряды правящей верхушки, расценивалось солдатами как величайшее преступление против немецкого народа»1. Следует учитывать, что немецкие солдаты знали о перлюстрации писем с фронта, поэтому глупо было бы с их стороны высказываться против Гитлера, но и порицать покушение на фюрера тоже никто не требовал. Если верить письмам, все солдаты чувствовали себя обманутыми, словно заговорщики предали весь народ: ведь офицеры, решившиеся пойти против Гитлера, нарушили свою присягу.
У Ганс фон Герварта мало уважения к офицерам, которые осуждали его за нарушение присяги, на которую они ссылались, отказываясь бороться против фюрера «Это лишь пустая отговорка, – говорит он. – Гитлер двадцать, нет – пятьдесят раз нарушал собственную клятву, принесенную самой Германии».
Я спросил Карла Бема-Теттельбаха, какова была бы его реакция, если бы фон Герварт предложил ему присоединиться к заговорщикам. «Я бы сказал ему, что сейчас же доложу Гитлеру о том, что на его жизнь собираются организовать покушение», – отвечает собеседник. Миновало более пятидесяти лет, но он по-прежнему осуждает фон Штауффенберга за это покушение. «Нет, не одобряю его поступка», – коротко говорит Карл. На то у него есть самые разные причины: фон Штауффенберг прежде всего нарушил клятву верности Гитлеру. («Никто не предлагал мне участвовать в заговоре потому, что все знали, что я никогда не стану клятвопреступником».) По его мнению, устранение одного Гитлера ни к чему бы не привело: «Для падения режима нужно было также убрать Гиммлера, Геринга и многих других чиновников». И последнее, фон Штауффенберг не решился пожертвовать своей жизнью и, чтобы убить Гитлера наверняка, не стал террористом-самоубийцей (как это делают сейчас палестинцы).
После того как бомба взорвалась, но Гитлер уцелел, всех виновных тут же беспощадно покарали. Нацисты арестовали около семисот человек и к апрелю 1945 года пятьсот из них казнили. Каждый, кому хотя бы предлагали принять участие в заговоре, шел на эшафот; бесполезно было спорить и отрицать свою причастность к покушению. За завтраком, на следующий день после взрыва, Карл Бем-Теттельбах стал свидетелем мести нацистов. Он сидел за столом рядом с полковником, который заметно нервничал. «Он трясся от страха, и я спросил его: “Что с вами? Вы явно нервничаете”. Его рука задрожала, кофе пролился на скатерть, и он проговорил: “Я не могу вам ничего сказать, просто не могу”. В этот момент в комнату вошли двое эсэсовцев со словами: “Полковник, пройдемте”. Той же ночью его казнили, но не за участие, а за то, что фон Штауффенберг предлагал ему присоединиться к заговорщикам». Гансу фон Герварту повезло. Даже под пытками никто из тех, кто знал о его участии в заговоре, не выдал его имени. И поныне он благодарен им за то, что остался в живых.
Как нам известно, ключевую роль в подготовке покушения сыграли сведения об ужасах, творимых нацистами на Востоке. Как показали последние исследования, о зверствах на Восточном фронте знали военные, но вопрос в том, насколько хорошо об этом были осведомлены простые немцы.
Не подлежит сомнению, что немецкое общество в корне изменилось в ходе войны: раньше власти только проповедовали ценности расизма, теперь же страна извлекала из расизма выгоду. По словам профессора Гейера, «около тридцати процентов рабочих, трудившихся в промышленности и сельском хозяйстве Германии, были иностранцами, вывезенными для принудительного труда, военнопленными или даже узниками концлагерей, отправленными для выполнения кратковременных задач». Но самое страшное заключение, к которому приходит профессор и другие историки, то, что в этом расистском государстве «немцы не только жили с этим, но их устраивало подобное положение вещей». Появление большого количества людей, которые были ниже даже низшего слоя местного населения, было им выгодно. Этот факт еще раз убеждал немцев в том, что они выше других и нацистская пропаганда об арийской, особенной, расе – чистая правда. Простые рабочие превращались в десятников, прорабов, домохозяйки обзаводились слугами – расизм изменил основы общества. И это следует учитывать, говоря о реакции немцев внутреннего фронта на вести извне, что они не знали, что происходит на Востоке. Разумеется, не каждый немец верил нацистской пропаганде, но почти все они сталкивались с последствиями расизма в виде «недостойных» рабочих, которые встречались в стране повсюду. В таких условиях сложно было не почувствовать себя высшим существом. Когда оборванные польские рабочие еле тащились мимо, как было немцу не почувствовать превосходство? Но после 1945 года немцы не могли больше открыто заявлять о своем превосходстве, особенно когда все узнали страшные подробности Холокоста. Даже расистская риторика стала запретной как для местных жителей, так и для солдат, сражавшихся на фронте.
Довольно легко предположить, что немцы, которые наживались на труде расовых изгоев, не раз задумывались о том, что ждет их, если рабы немецкого государства снова окажутся на свободе? Если Германия падет, станут ли эти люди мстить тем, кто так долго их угнетал? Каждый, кто получал хоть какую-то выгоду от этого злодеяния, боялся часа расплаты.
Возможно, страх перед неизбежным наказанием за участие в построении современного расистского рабовладельческого строя и сыграл какую-то роль в решении немцев сражаться за режим до конца, однако один важный вопрос остается без ответа: сколько немцев из числа гражданского населения знали во время войны об истреблении евреев? Если основываться на материалах множества отснятых нами бесед с немецкими обывателями, то все они утверждают, что не знали об этих зверствах. Например, когда мы спрашиваем Габриель Винклер, секретаря по профессии, о том, что ей было известно в то время о судьбе евреев, то она дает нам типичный ответ: «Мы слышали, что их выслали на Мадагаскар или в какую-нибудь другую богом забытую страну. Но кто знает, люди всякое говорят, я не слишком задумывалась о том, что происходило с евреями». Некоторые из наших собеседников отвечают, что полагали, будто евреев депортировали на Восток, в трудовые лагеря. Иоганн Цан, эксперт в области финансов, говорит, что «знал, что их отправляли в трудовые лагеря, но даже не догадывался о том, что власти систематически истребляют этот народ. Однако должен признать – если бы я знал это во время войны, то не стал бы протестовать… Да и едва ли нашелся бы такой человек, который в здравом уме и твердой памяти пошел бы грудью на амбразуру».
Наши собеседники часто негодовали по поводу гораздо менее значительных примеров несправедливости, проявляемой нацистами: например, их возмущало то, что еще до начала депортации немецких евреев заставляли носить особый знак – желтую звезду. «Ужасно! Это было ужасно, – сокрушается Эрна Кранц, которая жила в молодости в Мюнхене. – На параллельной улице жила баронесса Бранка, дочь еврейского торговца из Гамбурга, которая вышла замуж за барона… Так вот на нее тоже нацепили эту желтую звезду. Мне искренне было жаль ее, это ужасно, потому что она была такой милой… Ведь даже сегодня мы вынуждены отворачиваться от нуждающихся, потому что физически не можем помочь каждому, то же самое и я чувствовала тогда. Мы лишь разводили руками, что еще нам оставалось делать? Мы были бессильны и вынужденно признавали, что человека можно преследовать без вины». Таким образом, из ее рассказа мы можем сделать лишь один вывод: даже менее серьезные преступления, которые происходили прямо у немцев под носом, беспокоили их больше, чем несправедливость гораздо большего масштаба, которую они не видели, пусть многие при этом наверняка догадывались. Так что намерения нацистов депортировать евреев за пределы Германии было инспирируемым злодеянием.