Рудольф Хесс и его концентрационный лагерь Освенцим, который все еще находился в зародышевом состоянии, были лишь малой частью общего плана. Освенцим располагался в той части Польши, которую надлежало «германизировать», и поэтому ближайшее будущее лагеря во многом определялось именно этим фактором. В былые времена регион под названием Верхняя Силезия несколько раз переходил то к немцам, то к полякам. Непосредственно перед началом Первой мировой войны он был частью Германии, однако по Версальскому договору Германия потеряла его. Теперь же нацисты намеревалась вернуть его рейху. Но в отличие от других районов, которые должны были быть «германизированы», Верхняя Силезия была регионом индустриально развитым, и большая часть его абсолютно не подходила для заселения прибывающими этническими немцами. Это означало, что большинство местных поляков должны были остаться здесь в качестве бесплатной рабочей силы, то есть попросту рабов. Это, в свою очередь, означало, что концентрационный лагерь в этом регионе был крайне необходим, чтобы усмирять местное население. Изначально Освенцим был задуман как транзитный концентрационный лагерь – на нацистском жаргоне «карантинный», – в котором должны были содержаться заключенные перед отправлением в другие лагеря рейха. Но уже через несколько дней после создания лагеря стало ясно, что он будет функционировать самостоятельно, как место постоянного заключения.
Хесс понимал, что война все радикально изменила, включая и концентрационные лагеря. Этот новый лагерь, хотя и был создан по образцу Дахау, должен был иметь дело с гораздо более сложной проблемой, нежели лагеря «Старого Рейха». Дело в том, что лагерь в Освенциме был предназначен для содержания под стражей и запугивания поляков в то время, когда всю страну этнически переустраивали, а поляков как нацию интеллектуально и политически уничтожали. Таким образом, даже в его первом воплощении в качестве концентрационного лагеря, Освенцим имел значительно более высокий уровень смертности, нежели любой «обычный» лагерь в рейхе. Из 20 000 поляков, которые первоначально прибыли в лагерь, к началу 1942 года более половины уже погибли.
Первыми заключенными, прибывшими в Освенцим в июне 1940 года, были, однако, не поляки, а немцы – 30 уголовников, переведенных сюда из концентрационного лагеря Заксенхаузен. Им надлежало стать первыми капо – заключенными, которые будут действовать в качестве агентов контроля СС над польскими заключенными. Сам вид этих капо произвел сильнейшее впечатление на поляков, прибывших в Освенцим первым эшелоном. «Мы подумали, что это матросы, – рассказывает Роман Трояновский31, который попал в Освенцим девятнадцатилетним юношей летом 1940 года. – Они носили береты, как у матросов. А затем оказалось, что все они были преступниками. Настоящие уголовники». «Когда мы прибыли, эти немецкие капо набросились на нас, орали и били нас короткими дубинками, – рассказывает Вильгельм Брассе32, прибывший в Освенцим примерно в то же время. – Когда кто-нибудь из новоприбывших заключенных не так быстро, как им бы хотелось, слезал из вагона для скота, в котором он прибыл в лагерь, капо набрасывались на него и жестоко избивали, а в некоторых случаях убивали на месте. Я ужаснулся. Все мы были охвачены ужасом».
Первые польские заключенные Освенцима попали в лагерь по разным причинам: по подозрению в работе на польское подполье, или же в том, что они были членами одной из социальных групп, особенно преследуемых нацистами (как, например, священники и интеллигенция) – или просто потому, что не понравились какому-нибудь немцу. Доказательством этому может служить тот факт, что многие из первой группы польских заключенных, переведенных в лагерь 14 июня 1940 года из Тарновской тюрьмы, были студентами университета.
Самая первая задача для всех новоприбывших заключенных было проста: они должны были сами себе построить лагерь. «Мы пользовались самыми примитивными инструментами, – вспоминает Вильгельм Брассе. – Заключенным приходилось носить камни. Это была крайне тяжелая работа. И нас били». Для завершения стройки не хватало строительных материалов, поэтому было найдено типично нацистское решение – воровство. «Я работал на разборке домов, в которых раньше жили польские семьи, – продолжает Брассе. – У нас был приказ собирать все строительные материалы, какие только можно было найти: кирпичи, доски, любую древесину. Мы были поражены: с одной стороны немцы хотели построить лагерь как можно быстрее, а с другой – у них не было необходимых стройматериалов».
В лагере довольно быстро развилась настоящая культура воровства, причем воровали не только у местного населения, но и внутри самого лагеря. «Немецкие капо посылали нас, заключенных, с приказом: “Идите и украдите цемент у другой рабочей команды. Нам наплевать на тех парней”, – рассказывает Брассе. – Именно это мы и делали. Доски и цемент крали у другой команды. На лагерном жаргоне это называлось “организовать”. Но нужно было быть очень осторожным, чтобы тебя не поймали». Эта культура «организации» всего на свете не была исключительной прерогативой заключенных. В те первые дни существования лагеря и сам Хесс тоже воровал все, что ему было нужно: «Поскольку я не мог ожидать помощи от инспекции по делам концентрационных лагерей, я вынужден был разбираться со всем сам, на месте. Мне приходилось воровать легковые автомобили и грузовики, а еще бензин для них. Я ездил за целую сотню километров в Закопане и Рабку только для того, чтобы достать несколько котлов для лагерной кухни, мне пришлось ехать аж в Судетскую область за кроватями и соломенными матрацами… Каждый раз, когда я наталкивался на склад необходимых мне материалов, я просто забирал их, не заботясь о формальностях… Я даже не знал, где можно получить сто метров колючей проволоки. Я просто ее крал, так как она мне была нужна позарез»33.
В то время как Хесс занимался «организацией» всего, что считал необходимым для превращения Освенцима в «полезный» лагерь, за только что украденной колючей проволокой большинству польских заключенных очень скоро стало ясно, что их шансы выжить в лагере в основном зависят от одного фактора – на какого капо они будут работать. «Я быстро сообразил, что в “хорошей” рабочей команде лица у заключенных покруглее, – рассказывал Вильгельм Брассе. – Они и вели себя не так, как те, кто занимался тяжелым трудом: те выглядели изможденными, просто скелеты в лагерной форме. Сразу становилось понятно, что жизнь с этим капо лучше, так как его подчиненные выглядели лучше».
Роман Трояновский попал под команду одного из самых жестоких капо: за мелкий проступок тот однажды ударил его по лицу, а затем заставил два часа сидеть на корточках, держа в руках перед собой стул. Он чувствовал, что каторжная жизнь в этой рабочей команде его доконает. «У меня больше не было сил бегать целый день с тачкой, – говорил он. – После часа такой работы тачка просто падает из рук. Ты уже валишься на нее и калечишь себе ноги. Надо было спасать свою шкуру». Как и многие другие заключенные Освенцима до и после него, Роман Трояновский знал, что если он не найдет способа выбраться из своей команды, он погибнет.
Однажды утром во время переклички было объявлено о том, что нужны опытные плотники. Трояновский тут же сделал шаг вперед и, хотя никогда в жизни не держал в руках рубанка, заявил, что «у него семь лет опыта работы плотником». Но его план обернулся против него самого: как только он начал работать в мастерской, стало очевидно, что он не годится для этой работы. «Капо вызвал меня и отвел в свою комнату, где взял огромную палку. Когда я увидел эту палку, мне стало дурно. Он сказал, что за то, что я испортил материал, я получу двадцать пять ударов. Приказал наклониться и начал меня бить. Он делал это очень медленно, так чтобы я мог прочувствовать каждый удар. Он был здоровым парнем. У него была тяжелая рука, да и палка была тяжеленной. Мне хотелось орать, но я закусил губу и не издал ни единого звука. Это меня и спасло, так как на пятнадцатом ударе он остановился. «Ты хорошо держишься, – сказал он, – поэтому я прощу тебе последние десять ударов». Из двадцати пяти ударов я получил только пятнадцать, но этих пятнадцати мне вполне хватило. Мой зад целых две недели был всех цветов радуги, от черного до желто-фиолетового, и я еще долго не мог присесть», – рассказывает он.