Тойви отвели назад на городскую площадь, где его мать, отец и младший брат уже ждали отправки под вооруженной охраной вместе с несколькими сотнями других евреев. Они знали, что их должны отправить на смерть; слухи о месте под названием Собибор и о том, что там происходило, ходили по городку уже несколько месяцев. Но даже когда в три часа пополудни в тот чудесный весенний день они забрались в товарные вагоны, у них все еще оставалась надежда: «Когда все исчезает, и у тебя больше ничего нет, единственное, что остается, это надежда – надежда будет с тобой до конца…. В темноте вагона слышались разговоры: “Немцы не убьют нас… отвезут в концентрационный лагерь”». Но когда поезд прошел мимо поворота, ведущего к рабочему лагерю Травники, двигаясь в направлении, где, как все знали, находится Собибор, в вагоне заговорили о сопротивлении: «Я слышал голоса людей [говорящих]: “Давайте не даваться им!” Но я слышал и другие голоса, в том числе и моего отца: “Нет – в любом случае нам смерть”».
Через несколько часов они прибыли в Собибор, и Тойви испытал первое потрясение: «Я представлял Собибор как место, где людей сжигают и душат газом, поэтому оно должно было выглядеть как настоящий ад. Но что я вижу? Хорошие дома, комендантская вилла, выкрашенная в зеленый цвет, с небольшой оградой и цветами… С другой стороны – платформа, изображающая железнодорожную станцию. Однако все это для евреев из Голландии или Франции – они-то не знали, куда их привезли и что с ними тут сделают… Но польские евреи знали».
Сразу после выхода из вагонов новоприбывшие были разделены: одна группа состояла из матерей и детей, другая – из взрослых мужчин. В свои 15 лет Тойви оказался точно на границе между этими двумя группами, но из-за того, что он был крепким, хорошо сложенным юношей, его отправили к мужчинам: «Я подошел к маме, и попрощался с ней так, что это мучит меня до сих пор – и, наверное, будет мучить до конца моих дней. Вместо того чтобы взять ее за руку, как делали другие, прощаясь с женами и детьми, я сказал маме: “Мам, а ты еще говорила, что не надо допивать молоко, [а] оставить его на другой день”. Как будто обвиняя ее. Во всяком случае, она ответила: “И это все, что можешь мне сейчас сказать?”… Дело в том, что за день до того, как нас увезли в Собибор, был такой случай: я захотел пить и спросил у мамы: “Можно мне выпить немного молока?” Она сказала: “Да”. Начав пить, я, кажется, немного увлекся, потому что она заметила: “Тойви, оставь на завтра”. И именно это я напомнил своей маме в ее последние минуты перед самой газовой камерой».
В лагерях «Операции Рейнхард», таких как Собибор, отбора по прибытии в основном не было. Всех без исключения отправляли в газовые камеры. Но изредка немцам необходимо было отобрать небольшое количество евреев из новоприбывших для работы в лагере. Тойви повезло. Он попал как раз в такой транспорт. Когда люди выстроились в ряд, Тойви понял, что немцы могли пощадить некоторых из них, возможно, сапожников или портных: «У меня не было вообще никакой профессии, но я хотел жить и молился Богу – в то время я еще способен был это делать. И я молил этого немца: “Пожалуйста, возьми меня”… и мне до сих пор кажется, что это сила моего безмолвного убеждения как-то повлияла на немца, пока он прохаживался взад и вперед напротив нашей группы. Я почувствовал, что он смотрит на меня, и взмолился про себя: “Боже, помоги мне!” И тут он говорит: “Ты, малый, выходи!” Меня спасло то, что в то время им нужны были люди. Поэтому они выбрали сорок человек. Вот так у меня появилась в Собиборе надежда».
Отца Тойви вместе с остальными мужчинами повели по направлению к газовой камере. Когда он уходил, Тойви крикнул немцам: «Он дубильщик!», но «им требовались плотники, а может, портные, он им был не нужен». Тойви признается, что, глядя, как его отца уводят на смерть, «не чувствовал ничего.
Я до сих пор думаю об этом. Понимаете, если бы мои родители умерли раньше – ну хоть двумя днями раньше – это была бы ужасная трагедия. Я бы плакал день и ночь. А сейчас, в этот час, в эту минуту я потерял отца, маму, десятилетнего брата – и я не плакал. Даже не думал. Позже, я увидел, что из людей [в лагере] никто не плакал. Я думал: “Может, со мной что-то не так”, и после войны, встречая выживших, спрашивал у них: “А ты плакал?” – “Нет, не плакал”, – отвечали мне. Природа словно защищала нас – как бы выдергивала нас из реальности наших чувств. Потому что, представьте, что было бы, если б я тогда в полной мере осознал: “Мой отец, мои родители сейчас находятся в газовой камере!” Я бы забился в истерике и меня тут же убили бы… Малейшее подозрение, что я плачу – и больше мне не жить».
Через час после отбора Тойви встретил своего друга Юзека, который прибыл в Собибор раньше. Его отца выбрали из новоприбывших, потому что он был дантистом, и Юзеку позволили остаться с ним в качестве «помощника». «Мы шли за бараками. И там я увидел людей со скрипкой, с губной гармошкой и танцующую пару. Я был поражен: “Юзек, я не понимаю. Вы в лагере смерти. И что же вы делаете? Как вы только можете танцевать?” Он ответил: “Тойви, все время, что нам осталось, взято взаймы. В любом случае мы умрем. Это конец. Видишь дым? Твой отец, твоя мать, твой брат ушли в этом дыму. И нам та же дорога. Так какая разница? Что теперь, траур носить? Да мы бы и дня тогда здесь не продержались!”»
Жизнь Тойви в Собиборе во многом походила на жизнь рабочих «Канады» в Освенциме. Еда была доступной – большей частью из той, что осталась от убитых в газовых камерах – и рабочим в Собиборе тоже разрешалось оставить волосы и носить повседневную одежду. Но, в отличие от тех, кто работал в «Канаде», заключенные в Собиборе имели тесные, почти близкие отношения со смертью.
Тойви Блатт в скором времени осознал свое место в этом смертоносном процессе: «В Собибор прибыл транспорт из Голландии, с почти тремя тысячами евреев. Поезд был разделен на две секции, по восемь-десять вагонов, и загнан на специальный запасной путь. Там группа евреев, называемая вокзальной командой, открыла двери вагонов и принялась выгружать тяжелый багаж. Я с другими парнями стоял, выкрикивая по-голландски, чтобы прибывшие оставили багаж. Женщины все еще держали свои дамские сумочки – теперь им велели бросить их в сторону. В этот момент в их глазах я заметил тревогу. Они боялись. Некоторые женщины не соглашались расстаться со своими сумочками, и один немец стегнул их кнутом. Затем они вышли прямо в большой двор, и там немец, которого мы называли «ангелом смерти», вежливо поговорил с ними. Он извинился за трехдневный переезд из Голландии, и сказал, что теперь-то они в прекрасном месте, потому что Собибор всегда был прекрасен. Он добавил: «Согласно санитарным требованиям вам необходимо принять душ, и позже вы получите ордера на проживание здесь». В ответ люди захлопали: «Браво!», сами послушно разделись и прошли прямо через всю комнату – метров, наверное, 60 в длину – в барак. А там опять был я. Ждал их. Женщины начали выходить, совершенно голые. Маленькие девочки, молоденькие девушки, пожилые леди. Я был стеснительным мальчиком и не знал, куда девать глаза. Мне дали длинные ножницы. Я не знал, что мне делать с этими ножницами. Мой друг, который был там много раз, сказал: «Режь им волосы – ты должен остричь их очень коротко». Но меня просили оставить чуть-чуть, особенно молодые девушки, не отрезать слишком много. Они не знали, что через несколько минут умрут. Затем им велели пройти от барака всего несколько [шагов] в газовую камеру. Эта западня была настолько безупречна, что я уверен: когда они почувствовали, что вместо воды выходит газ, то, наверное, в первый момент подумали, что это какая-то неисправность в душе».