В качестве потрясающего примера того, как сегодняшние свидетельства выживших в точности совпадают с записями тех лет, можно привести соответствие между словами Морриса и Дарио и письмами, написанными другими членами зондеркоманды, – письмами, захороненными в банках неподалеку от крематория. Эти обрывки, обнаруженные после войны, содержат информацию о некоторых самых трогательных моментах истории Освенцима, не в последнюю очередь из-за того, что каждый из успевших запечатлеть на бумаге свою историю, впоследствии был убит. В сохранившейся части одного такого послания, найденного в 1952 году в земле возле развалин крематория номер три, приводятся примеры сексуального садизма наподобие тех, о которых вспоминали Дарио и Моррис: «…или шарфюрер (старший сержант) Форст. Он стоял у входа в раздевалку, когда туда загоняли особенно много людей, и трогал за половые органы абсолютно всех обнаженных молодых женщин, проходивших в газовую камеру. Случалось также, что немцы-эсэсовцы самых разных званий совали пальцы в половые органы симпатичных девушек»9. Этот член зондеркоманды также записал слова удивления и укора, которые некоторые евреи бросали им, помогавшим немцам в их страшном деле – один раз недоумение высказал совсем маленький мальчик, не старше восьми лет: «Ты ведь еврей, но отводишь деток в газовую камеру – только ради того, чтобы выжить самому? Неужели жизнь в окружении бандитов тебе дороже, чем жизни стольких бедных евреев?»10
Пожалуй, самое пронзительное письмо, написанное членом зондеркоманды, – то, которое Хаим Герман адресовал жене и дочери, и которое в феврале 1945 года извлекли из-под груды пепла от сожженных тел, возле одного из крематориев. Он не мог знать наверняка, живы его родные или нет, но все равно просил у жены прощения: «Хоть между нами иногда и возникали мелкие недоразумения, но только теперь я понимаю, как не ценили мы времени проведенного вместе»11. Вот что он говорит о своей жизни в Освенциме: «Здесь совершенно иной мир, его даже можно назвать воплощением ада, вот только ад, изображенный Данте, просто смехотворен по сравнению с местным, настоящим адом. Мы стали его свидетелями, но живыми нам из него не выйти…»12. Дальше он с большим жаром уверяет жену, что душевно здоров: «Пользуюсь возможностью заверить тебя, что жизнь веду спокойную, а возможно, даже героическую (последнее будет зависеть от обстоятельств)»13. Увы, в живых не осталось никаких свидетелей, которые могли бы сообщить нам, сдержал ли Хаим Герман данное жене слово, когда ему пришло время умирать – вскоре после того, как в ноябре 1944 года он закончил свое замечательное письмо.
Многие члены зондеркоманды, включая Дарио и Морриса, знали, что их ближайшие родственники были сожжены в печах крематория, и прекрасно отдавали себе отчет в том, что облегчают нацистам задачу убийства еще многих и многих тысяч. Каждый из них выработал собственный способ не сойти с ума. В случае с Дарио все было просто: он «закрыл» свой разум от того, что происходило вокруг, и «оцепенел», словно «робот»: «Проходит время, и ты уже ничего не знаешь. Ничто тебя не трогает. Поэтому совесть забирается поглубже, и остается там до сегодняшнего дня. Что произошло? Почему мы это делали?» Но в глубине души он понимает, почему продолжал работать в зондеркоманде. Потому что, как бы тяжело тебе ни приходилось, «ты всегда найдешь силы прожить еще один день», ведь жажда жизни слишком «могущественна». Моррис Венеция чувствует еще большую ответственность за свои действия. Он говорит: «Мы тоже превратились в животных… день за днем мы сжигаем мертвые тела, день за днем, день за днем, день за днем. К этому привыкаешь». Когда слышишь пронзительные вопли из газовой камеры, то «начинаешь думать, что стоит убить себя и больше не работать на немцев. Но даже убить себя не так-то легко».
Как видно и из современных свидетельств, и из зарытых писем, зондеркоманды участвовали в процессе убийства практически на всех его этапах; но такое участие становилось особенно активным, когда в крематорий на смерть привозили сравнительно небольшие группы людей. В таких случаях газовые камеры оказывались слишком большими, чтобы убивать «эффективно», и фашисты прибегали к более традиционным методам. «Бывало так, что привозили всего пятьдесят человек, – говорит Дарио, – и нам приходилось тащить их, схватив за уши, а эсэсовцы стреляли им в спину». По его воспоминаниям, в таких случаях «было очень много крови».
Парадоксально, но, хотя в течение рабочего дня членам зондеркоманд приходилось выступать свидетелями описанных ужасов, жили они в довольно неплохих условиях – конечно, по сравнению с остальными заключенными. Моррис и Дарио спали наверху крематория, в кроватях, которые были не такими грязными и в них не так кишели блохи, как на нарах в обычных бараках. По вечерам они сидели на кроватях и делились воспоминаниями о своей прежней жизни, а иногда даже пели греческие песни. Кормили их тоже лучше, чем остальных обитателей Освенцима, а иногда им даже перепадала водка. Такая жизнь была для них возможной потому, что зондеркоманды получали такой же доступ к ценностям, как и заключенные, работавшие в «Канаде». В процессе убийства у них случались кой-какие возможности «организовать» себе вещи.
Именно они должны были собирать одежду, оставшуюся в гардеробной, и они часто находили припрятанные продукты или ценности: излюбленным тайником для золота и бриллиантов была обувь. Кроме того, во время постыдной процедуры обыска в попытке найти драгоценности, они, подчиняясь приказу, обыскивали и естественные отверстия в трупах тех, кто был удушен газом.
Предполагалось, что все ценности передаются капо, а те, в свою очередь, передадут их эсэсовцам. Но, как и в случае с другими заключенными в «Канаде», члены зондеркоманды могли скрыть часть украденного и попытаться продать его на процветающем черном рынке Освенцима: либо выменять на что-то у заключенных, по самым разным причинам приходившим на территорию крематория, выполняя какую-то работу (например, у пожарников), либо напрямую у эсэсовцев. Таким образом, члены зондеркоманды могли пополнять свой скудный официальный рацион такими деликатесами, как салями, или сигареты, или алкоголь. Миклош Нисли, судмедэксперт и патологоанатом, также оказавшийся среди заключенных Освенцима, вспоминает, как выглядела выставлявшаяся на торги пища: «Стол ломился от груды самых разнообразных блюд. Здесь было все, что депортированные могли забрать с собой, в неизвестное будущее: разнообразные консервы, желе, несколько видов салями, пирогов и шоколада»14. Он вспоминает, что «ожидающий нас стол был покрыт тяжелой парчовой скатертью с золотым шитьем; там стояла посуда из тонкого фарфора с вензелями; приборы все были сплошь серебряные – и все это тоже некогда принадлежало депортированным».
Разумеется, даже такая трапеза совершенно не компенсировала ужасов жизни зондеркоманды. И несложно представить – особенно после рассказа Дарио Габбаи о том, как он закрывал свой разум и действовал «как робот», – что все чувства зондеркоманды атрофировались в результате тошнотворной ежедневной работы. Но один очень яркий случай в жизни Морриса и Дарио показывает, что это было не так, и в них по-прежнему тлел огонек человечности, который нацистам так и не удалось загасить окончательно. Однажды, летом 1944 года, в группе больных заключенных, которых пригнали в крематорий на расстрел, они увидели своего родственника.