Говоря об отличии сетевых войн от обычных войн индустриальной эпохи, необходимо учитывать три фазы развития человеческой истории: аграрную, индустриальную (промышленную) и постиндустриальную (информационную). Им соответствуют три социальных формата — это премодерн, модерн и постмодерн. Нынешнее современное нам общество всё больше постмодернизируется, соответственно технологии модерна, то есть индустриальные технологии, которые реализовывались в ведении обычных войн, где доминируют армии, военная техника, численный состав, — уходят в прошлое. Постиндустриализация современного мира и постиндустриальные технологии делают акцент на передаче информации — и здесь ключевым моментом, главной функцией, областью передачи и средой распространения этой информации является сеть. Сеть — это уже само по себе явление постмодерна.
Всё это необходимо понимать, чтобы оценить, насколько устарели индустриальные подходы ведения обычных войн, а следовательно, чтобы адекватно представить себе, какова роль сугубо индустриальной системы так называемого ядерного сдерживания, на которой покоилась безопасность двухполярного Ялтинского мира эпохи модерна. Старая поговорка о том, что генералы всегда готовятся к прошедшей войне, приобретает здесь действительно жизненно важное значение. Без осознания сути «новой теории войны» можно просто забыть о понятии безопасности, как и о возможности сохранения суверенитета.
Многочисленные примеры, в том числе и из новейшей истории, доказали, что Америка ни при каких обстоятельствах не пойдёт на ядерное обострение до тех пор, пока у России хотя бы номинально остаётся её ядерный потенциал и пока она даже гипотетически способна нанести ответный ядерный удар. Однако это не исключает прямого неядерного военного столкновения основных сил Запада с российской армией [20] . И уже тем более совершенно не исключены ситуации непрямого столкновения в локальных конфликтах либо «обоснованные» локальные удары по территории России в случае, если это будет вызвано необходимостью подавления отдельных точек сопротивления небольших террористических групп, возможность чего прямо прописана в концепции национальной безопасности США. В этом случае ядерный ответ со стороны России является несоизмеримым, а значит, в представлении западных стратегов маловероятным. Ну а главным инструментом горячей фазы сетевой войны является «спровоцированный» военный удар по территории противника (или по территории, находящейся под его стратегическим контролем) со стороны третьей силы. Данный метод ведения войны вытекает из стратегии «Анаконда» [21] , активно применяемой США, на чём мы ещё остановимся подробнее в следующих главах. Примером же такого «спровоцированного» военного удара стало нападение Грузии на Южную Осетию, сетевой операции США против России, под реализацию которой были созданы так называемые граничные условия для военной агрессии на территорию, стратегически подконтрольную России, без прямой увязки с американским центром принятия данного решения.
Таким образом, спокойствие относительно безопасности России, связанное с надеждой на наш «ядерный щит», доставшийся нам от эпохи модерна, при наличии постмодернистской технологии сетевых войн является мнимым. Это всё равно что надеяться на свой арбалет или тугой лук с острыми стрелами в ситуации, когда противник готовит авианалёт эскадры сверхзвуковых бомбардировщиков. Вооружения индустриальной эпохи так же проигрывают перед постиндустриальными информационными стратегиями, как воинство эпохи премодерна перед лицом индустриальных армий. Кавалерия, конечно, принимала участие во Второй мировой войне, но не стала решающим фактором победы.
Обладая средствами ядерного сдерживания, Россия, успокоившись на этот счёт, должна готовиться к отражению угрозы оттуда, откуда не ждали. А не ждали оттуда, потому что все эти годы не воспринимали всерьёз. Концепт постмодерна, меняющий сознание человеческих масс, на сегодня совершенно недооценен, особенно его разрушительные, деструктивные функции. Собственно говоря, сам постмодерн — это не нечто шуточное, если взглянуть на него серьёзно, а его несерьёзная оценка нашим обществом заранее заложена в него теми, кто продвигает этот концепт на наше социальное поле и в наше экспертное пространство. Постмодерн как бы заведомо высмеян своими же создателями. В результате когда в нашем экспертном сообществе кто-то из экспертов слышит о постмодерне, то непроизвольно начинает хихикать, приговаривая: «Ну да, знаем, это Квентин Тарантино, „Криминальное чтиво“, смотрели, да, Миа Уолис танцует с Винсентом Вегой», — собственно, зачастую на этом понимание постмодерна заканчивается.
Между тем постмодерн — это некая матрица, которая просто полностью подменяет ту среду, в которой мы привыкли жить и которой привыкли оперировать. Это действительно отсутствие всяких иерархий и всяких критериев. Получается, что в пространстве постмодерна ничему нельзя дать оценку, так как для этого полностью отсутствуют чётко установленные критерии. Одновременно с этим, как ни парадоксально, существует абсолютная множественность критериев и оценок. А фраза, которой мы привыкли бросаться всуе — «сколько людей, столько и мнений», — на самом деле и есть квинтэссенция постмодерна. Из неё следует, что каждый человек является создателем своей системы координат, своего понятийного аппарата, а общие смысловые поля, с помощью которых можно было бы найти общий язык друг с другом, отсутствуют. Это и есть абсолютная множественность сред, являющаяся обыденностью постмодерна.
Когда мы говорим о постмодерне, мы должны понимать, что привычный для нас, такой родной и близкий модерн постмодерном вообще, в принципе и совсем, преодолён, он его просто не замечает и игнорирует. Как, кстати, и премодерн, который поднимает голову только в контексте прихода постмодерна по причине абсолютного безразличия постмодерна и к премодерну тоже. Отсюда и возвращение религиозности, и повальная секуляризация, и возрастание роли православия, например, в русском обществе. Ведь постмодерну традиция в принципе и православие в частности абсолютно безразличны, как и все остальные религиозные конфессии и проявления культа. Как, собственно, и позитивистские, прогрессистские модели, которыми увлечены современные футурологи, с восхищением и упоением мечтающие о том, как будет строиться новая индустриальная Россия — гиперпрогрессивная, с летающими звездолётами и сверхсовременными технологиями. Но пока они грезят о новой индустриализации, постмодерн и постиндустриализация уже пронизали всё общество сверху донизу.
Сегодня мы имеем дело уже с совершенно новым типом людей и новым типом общества. Теперь не то что уже нет той гражданской среды, которой привык оперировать модерн и которая положила основу национальным государствам, устарела даже та атомизированная сетевая среда, которую мы в России только-только привыкли воспринимать как некую новую данность. Сегодняшнюю картину мира представляет некий текущий liquidity социум, некая абсолютно ликвидная масса. Не просто атомизированных, а скорее даже виртуальных индивидуумов, которых можно конфигурировать любым образом, наполняя их любыми качествами, складывая в любые смысловые и бессмысленные комьюнити, которые можно тут же рассыпать и создавать новые, применяя самые невероятные несочетаемые сочетания. И эта среда, эта текущая масса, её роль и влияние всё возрастают. Сегодня это происходит уже на уровне первых лиц: призывы провести Интернет в каждый чум, вручить iPhone каждому выпускнику детского сада, iPad — каждому школьнику — стали фоном нашего существования. Мы искусственно насаждаем перманентное осетевление социального пространства, взяв на себя повышенные обязательства в этой области, подключая к сети всё, что движется, интегрируя в сеть всё, что прежде не укладывалось ни в один из концептов модерна. Ведь для того, чтобы сетевые стратегии успешно действовали, общество должно быть осетевлено. Постмодерн раздвинул границы разума, просто изъяв сам разум из обращения.