Но это теория, а практика конкуренции этноконфессиональных групп на БСВ замешена на крови. Их более или менее мирное сосуществование относится к эпохам расцвета региональных империй, колониальной оккупации, умеренных монархий или авторитаризма. В начале ХХ века христиане составляли 25–30 % населения Машрика. В Ливане их было более 60 %. В Сирии – 40 %. В крупных христианских городах Палестины – от 70 до 90 % и более. Через 100 лет ситуация изменилась. Многомиллионная христианская община Турции сократилась до минимума: греки были выселены или исламизированы, армяне уничтожены или бежали. В арабском мире христиане и другие этноконфессиональные меньшинства процветали под защитой британских и французских колониальных властей или израильтян, умеренно притеснялись авторитарными правителями и перешли в глухую оборону после их свержения в Ираке и Египте или перехода под контроль собственных лидеров в Палестине при Арафате и его преемниках. В Ливане десятилетия гражданской войны и точная реализация ближневосточных демографических законов привели к тому, что число ливанских христиан за пределами этой страны больше, чем осталось в ее границах, а среди мусульман доминируют шииты. Христианство на палестинских территориях, контролируемых ПНА, – реликт, а в Газе оно практически исчезло. Аналогичная судьба после падения династии Асадов ожидает христиан Сирии. Единственными странами БСВ, где крупные общины христиан существуют в «штатном» режиме, являются Израиль, Иран и – если можно назвать общинами остатки уцелевших от геноцида и преследований – в Турции. Христианство в арабском мире и Пакистане не имеет будущего отнюдь не только из-за демографии, хотя и она играет в его судьбе свою роль.
То же самое касается евреев: сотни тысяч их в начале ХХ века жили в странах БСВ. В совокупности несколько десятков тысяч осталось в Иране, Турции, Марокко и Тунисе. Несколько сотен живут в Сирии. Все остальные эмигрировали в Израиль, Европу, Северную или Латинскую Америку. В Израиле и на палестинских территориях при этом можно отметить любопытный феномен: рождаемость в арабском секторе непрерывно падает, а у евреев стабильна. Объясняется это просто: арабы отошли от расширенной патриархальной модели воспроизводства, а евреи перешли к постиндустриальной, характерной для экономически и социально развитых обществ. Как следствие, c 1960 по 2009 год с 9 детей на женщину в фертильном возрасте (возрасте деторождения) соответствующий показатель снизился у арабов Израиля и ПНА до 3,5, а у евреев с 3 до 2,9.
Доминирующее положение, которое на протяжении десятилетий занимали в Ираке и Ливане сунниты, осталось в прошлом: демография поставила их в положение обороняющихся перед лицом местной шиитской экспансии. Численное превосходство шиитов в саудовской Восточной провинции и на Бахрейне не перешло в политическое доминирование только из-за силового подавления их выступлений, попытки которых в 2011 г. поставили перед лицом гражданской войны Манаму и угрожали Эр-Рияду. При этом демография тесно смыкается с политикой: шиитские регионы получают военную, финансовую и политическую поддержку Ирана, суннитские – арабских монархий Залива. Противостояние шиитов и суннитов БСВ приобретает характер конфликта, распространяющегося на весь регион, вовлекая не только широкие слои населения, но и военизированные группировки исламистов – от шиитских «Хизболлы» и «Армии Махди» до суннитских «Аль-Каиды», «Аш-Шабаб» и других, простое перечисление которых может занять несколько страниц.
Демографические изменения не влияли бы так на современную политическую реальность, если бы фактор веры на исламском Ближнем и Среднем Востоке не играл такой роли. Проблема региона в том, что религиозные войны, которые у евреев окончились во II, а у христиан в XVII веках, в мире ислама в начале XXI века идут полным ходом как на БСВ, так и за его пределами, в диаспоре. Оккупация или иностранный правитель, столица которого находится за пределами региона или, по крайней мере, вне конфликтных зон, для населения означают стабильность. Независимость – возможность сведения всех накопившихся за столетия счетов, особенно когда малочисленные подчиненные группы становятся большинством. Итоги не радуют.
Борьба за власть на БСВ ведется между руководством армий и спецслужб, традиционалистами и лидерами радикальных исламистских группировок. Большинство правящих элит региона относится к первой группе, причем свержение верховных лидеров, как показал пример Туниса и Египта, отнюдь не означает автоматической потери ее представителями власти: перераспределение полномочий и ресурсов чаще происходит в рамках прихода на первые роли «заднескамеечников» из офицерского корпуса и генералитета. Часто среди них на ведущие роли выдвигаются представители небольших племен или религиозных меньшинств, не играющих заметной роли в торговой и землевладельческой элите в масштабах всей страны, подобно каддафам в Ливии, тикритцам в Ираке или алавитам в Сирии.
Традиционалисты играют решающие роли в управлении «на местах». Их ряды формируют консервативные лидеры религиозных орденов, сохраняющих традиции умеренного патриархального ислама с его суфийской составляющей и местными культами, шейхи и вожди племен и племенных объединений, наследники торговых и аристократических родов. С военными диктаторами и правящими династиями они сотрудничают при сохранении имущества и привычной сферы полномочий. В то же время гражданский мир и конформизм в отношении властей легко сменяется в этой среде оппозиционными настроениями, бунтами или революционными волнениями при покушении на традиции в попытке проведения ускоренной модернизации или присвоении правящим кланом слишком большой доли национального богатства. Примером конфликта первого типа является столкновение в 1979 г. иранского шаха с «базаром» из-за «Белой революции». Второго – «арабская весна» 2011 г. в Тунисе и Египте, а также политический процесс в Турции, закрепивший власть за ПСР.
Исламистские радикалы, как правило, противостоят и силовикам, и сторонникам традиционного уклада. Укоренившееся на Западе политкорректное разделение исламистов на экстремистов и умеренных весьма условно: придя к власти, умеренные открывают дорогу радикалам, а зачастую сами переходят в их ряды. При этом инфильтрация исламистских идей в силовые ведомства, как это видно на примере Египта, Пакистана и других стран региона, происходит непрерывно даже в случае борьбы с этим явлением верховного командования. Чистки в армии и ее освобождение от сторонников политического исламизма были обычным явлением при Хосни Мубараке в Египте, Саддаме Хусейне в Ираке, Хафезе Асаде в Сирии. Однако эта борьба обычно связана с силовым противостоянием группировок типа «Братьев-мусульман» с центральными властями и немедленно прекращается после падения авторитарных режимов – после чего исламизация силовых ведомств идет ускоренным путем. Некоторые из них превращаются в этноконфессиональные военизированные группировки, как в современном Ираке, где большая часть подразделений МВД является шиитскими «эскадронами смерти», а в армии шииты доминируют во всех провинциях, кроме Курдистана. При этом вырастает роль негосударственных религиозных военизированных подразделений и племенных милиций – Ливан, Ирак, Судан, Афганистан и Пакистан дают этому пример.
Сторонники «чистого ислама», которых за пределами БСВ чаще всего называют ваххабитами: салафиты или неосалафиты на протяжении десятилетия, прошедшего после теракта «9/11», перешли от сверхзадачи построения исламского Халифата к реальным проектам, связанным с увеличением своего влияния в отдельных странах исламского мира. Борьба с шиитами и неисламскими общинами, противостояние с западными воинскими контингентами и теракты, призванные добиться вывода западных армий из мусульманских регионов БСВ, – основа их текущей практической деятельности. Привлечение к ней населения требует или контакта с традиционными лидерами, как в Афганистане, Йемене и Ливии, или их вытеснения и уничтожения, как в Ираке и Сомали. Дискуссия о допустимости и целесообразности ведения военных действий против мусульман, терпимости к местным обычаям и возможности использования их в собственных целях, если обычаи эти противоречат «чистому исламу», ведется в рядах лидеров «Зеленого интернационала» тем активнее, чем шире их деятельность захватывает регионы исламского мира, далекие от ваххабитского пуританства. Не менее широкое поле деятельности исламистов – Интернет. «Аль-Каида» стала не только своеобразным брендом, но и наладила систему распространения идеологии, напоминающую многоуровневый маркетинг, в котором ее центральные органы выступают в качестве консалтингового центра, а непосредственной деятельностью занимаются самофинансирующиеся автономные местные структуры по «франчайзингу». Эта бизнес-схема неудивительна, если учесть, какое количество среди радикальных исламистов насчитывается людей, получивших хорошее западное образование, имеющих опыт маркетинга и работы в современных корпорациях.