Марк, кряжистый курчавый брюнет, пошел в первейшее из искусств той поры – цирк. И, вернувшись с войны без ноги, несмотря на костыль, остался циркачом. Был он им до самой смерти, уже в качестве главного администратора ростовского цирка. И вокруг него, когда он приезжал в Москву, собиралась цирковая компания фронтовых времен. Дрессировщики – ходить к ним за кулисы смотреть тигров и медведей было одно удовольствие. Хотя и страшно: Бориса Эдера белые медведи сильно порвали. Великий администратор, царь и Б-г Союзгосцирка Соломон Местечкин. Клоуны: Константин Берман, выпустивший в люди Олега Попова. Юрий Никулин. Пивший сильнее других Румянцев – Карандаш. Без скотчтерьера Манюни.
Впрочем, пили многие из них, что называется, крепко. Дядя Мара, как его называли в семье, за стол без граненого, налитого доверху, всклень, стакана водки не садился. И о войне никогда не рассказывал. Те, кто на ней был, вообще не любили о ней говорить. Даже из родного дедушки автор ни в детстве, ни в юности слова не мог вытащить. Разве что на классический детский вопрос: «Ты сам сколько немцев убил, дедушка?» – дедушка как-то процедил: «Двоих. Кортиком зарубил в 41-м, когда десант с подлодки высадился». Разочарование было страшное. Вся грудь в орденах, а фашистов уложил всего двоих. Кто бы рассказал ребенку, что ордена не за рукопашную давали…
Старый холостяк дядя Саша был брату полной противоположностью. Именно он тот родовой дом послевоенным силовикам и подарил по их просьбе. После чего и он, и прабабушка прожили достаточно долго и если не счастливо, то, по крайней мере, спокойно. И, что особенно важно, умерли своей смертью. Чего точно бы не случилось, если бы он заартачился. Поскольку целых домов в послевоенном Днепропетровске было куда меньше, чем вернувшейся из эвакуации еврейской интеллигенции.
На фото – тихое красивое лицо. Аккуратная прическа. Пенсне. Почему он так никогда и не женился, история умалчивает. Была там какая-то романтическая и трагическая история. Как говорили в викторианские времена в Великобритании, «об этом в семье не принято говорить». В Советском Союзе по понятным причинам больше всего не принято было говорить о родственниках за границей. Но и семейные драмы особо обсуждать было ни к чему.
Впрочем, и родственников за границей тоже хватало. В Англии. Что хуже – в США. Куда все они перебрались еще до революции. Укоренились. Поднялись. И не нашли ничего лучшего, как в начале 50-х попытаться отыскать оставшуюся в Екатеринославе родню. Ровно в 1952-м они ее и нашли. При том, что дедушка был член партии. Полковник. С допуском черт знает какого уровня, работой в Спецстрое и объектами такими, что ему для полного счастья только родни жены за границей и не хватало. В городе Нью-Йорк, откуда двоюродная сестра этой самой жены радостно сообщила, что она замужем то ли за мэром, то ли за заместителем мэра. Как нельзя вовремя для превращения из начальника большого военного строительства в лагерную пыль. Времена были самые те.
Подчеркнем: не конец 30-х – начало 50-х. Что хуже. Так как Хозяин был стар, понимал, что вот-вот уйдет из жизни, и, как водится у великих диктаторов, мел всех подчистую. В том числе евреев, под которых уже построены бараки в Биробиджане. И в подмосковном Кунцеве начали заранее отбирать у этих евреев паспорта и публично их рвать. Поскольку не сегодня завтра команда все равно будет. И лучше выполнить ее с опережением, чем с опозданием. Так что американское письмо спалили. Адреса не осталось. Где те родственники, неизвестно по сию пору. И, скорее всего, не будет известно никогда.
Бабушка Нюся, дедушкина жена, как раз была той дочкой прадеда-миллионера, которой он купил недорубленное махновцами пианино. Перед войной уехавшее в Ленинград, когда дедушку перевели с Дальнего Востока, где было не до громоздкого музыкального инструмента, на Балтику. Там оно и простояло всю войну в оставшемся без хозяев флотском доме, пережив блокаду. И, переехав в Москву, доиграло, разменяв вторую сотню лет, до того дня, когда пишутся эти строки. Крепкие вещи делали старые мастера. Уважали свою работу и своих покупателей. И не драли с них три цены за не стоящий ломаного гроша мусор.
Хозяйку пианино, бабушку, боялись в гарнизонах больше, чем дедушку. Как огня боялись. Хотя те, кто с дедушкой служил, вспоминали и этот период своей жизни, и его, как начальника, с легким содроганием. Поскольку времена были жестокие до крайности. Сделал, что приказано, когда приказано – орден и звездочку на погоны. Не смог или не успел – расстрел. Жена в спецлагерь. Дети в спецприемник. По слухам, после инспекции Верховного главнокомандующего того пояса укреплений на островах Белого моря, где дедушка рубился с немцами, в живых осталось двое начстроев. Одним из которых дедушка и был.
В жизни у них с бабушкой было многое. Укрепрайоны на японской и польской границе. Военные объекты в центре страны. Все без исключения моря и океаны. Сталинградский арсенал. Совгавань. Николо-Уссурийский. Кыштымская катастрофа. Балаклава – долгое строительство укрытой в горе крымской супербазы для ремонта субмарин. Именно тогда дед с отцом и построили дом. По соседству, в Евпатории. Второй в семье за сто лет. Который пришлось продать после того, как был выпущен запрет офицерам на владение одновременно домом и квартирой. Записать что-то из них на дочь, к тому времени единственную, поскольку его сын погиб ребенком в конце 40-х, дедушка не мог. Это было в его понимании нечестно. Продать с прибылью тоже не мог. Тоже было нечестно. Генерал, который у него этот дом купил, через год продал впятеро дороже. Но это уже были его проблемы.
Он не стал адмиралом – к тому времени, как подоспел срок, подоспело и «дело врачей». Не разбогател. Хотя был замом легендарного главы Спецстроя князя Арчила Геловани. Но выжил. Несмотря на то, что был старшим из блюхеровских офицеров, кого не арестовали в годы Большого террора. Спасла, пожалуй, бабушка. Она слишком много и слишком про многих знала. Поскольку это до революции для нее была актуальна карьера пианистки. А после – врача-венеролога. Что для военно-морских гарнизонов было и остается по сей день делом наипервейшим. Так что арестовывать ее было – не дай Б-г. Сколько семей могло полететь, если бы она заговорила… Автор до сих пор на все 100 процентов уверен, что только это деда и спасло. Поскольку взять его, оставив на свободе жену, было нельзя. Так что бабушка не только офицерских жен строила одним взглядом. И на похоронах у нее было все адмиралтейство.
Было бы крайне несправедливым, разбирая в мелких деталях историю семьи в до– и послереволюционный период, остановиться на одной ее ветви. Но, увы, по большей части автор знал мамину родню, поскольку именно о них ему рассказывали и они приезжали в гости. Благо Москва была всесоюзным перекрестком и квартира на Кутузовском проспекте, где автор вырос, имела в семье название «караван-сарай». Там останавливались родные, друзья семьи, соседи друзей, сослуживцы (и отца, и деда, при том, что дед жил в своей собственной квартире) и соученики. А также люди совершенно незнакомые.
Как-то раз из Днепропетровска приехала девушка. Ну, девушка как девушка. Хорошая девушка. Накормили, уложили. Как выяснилось из ночного разговора родителей, она, позвонив в дверь, представилась маме (не вызвав никаких ассоциаций) и уточнила: «Мой дедушка ухаживал за вашей бабушкой. Можно у вас остановиться?». После чего жила две недели. Хотя папа все-таки маме сказал, что дедушка ухаживать – ухаживал. Но ведь не женился?!