А между тем, Л. С. Понтрягин, как известно, с тринадцати лет был слепым, и уже по одному этому не мог иметь никакого отношения к «системе экзаменов» с предварительной проверкой на «прожидь». Не имел к ней отношения и И. Р. Шафаревич. Экзамены — дело администрации, а оба академика к ней не принадлежали. Тем более что работали в Математическом институте Академии наук.
С какой же стати кинулся Сарнов хотя бы на первого из них? Дело скорее всего вот в чем. В воспоминаниях Лев Семенович писал об одной своей аспирантке: «Она меня совершенно поразила… Жаловалась мне, что в текущем году в аспирантуру принято совсем мало евреев, не более четверти всех принятых. А ведь раньше, сказала она, принимали всегда не меньше половины». Этих строк вполне достаточно, чтобы Сарновы на всю жизнь возненавидели, как фашиста, знаменитого учёного и мученика, лауреата Сталинской (1941) и Ленинской (1962) премий, Героя Социалистического Труда (1969), гордость русской науки. А ведь данные, приведённые аспиранткой, стоят в одном ряду с цифрами, которые мы уже знаем.
И трёп о недоступности для евреев МГУ, вообще высшего образования продолжается: «Тут я мог бы рассказать тьму-тьмущую разных историй. Но расскажу только одну, услышанную от одной моей близкой приятельницы». Уже были «один старый газетчик», «один журнал», «один писатель» и вот — «одна приятельница», еврейка. Да что мешает теперь-то назвать имена? Ведь это все по нынешним временам либо бесстрашные герои, либо страдальцы тоталитарного режима. Нет, он на всякий случай промолчит.
И вот: «Сын приятельницы обнаружил выдающиеся математические способности и, естественно, хотел поступить на математический факультет МГУ. Тщетно все знакомые твердили, что это совершенно безнадёжное предприятие, для евреев — даже для подозреваемых в слабой причастности к „пятому пункту“ — там установлен совершенно непреодолимый барьер. (Дело было в середине 1970-х.) Но приятельница на все эти уговоры не поддалась и решила предоставить своему выдающемуся мальчику возможность схватиться врукопашную с могучей ядерной державой». Кто были эти уговорщики? Надо полагать, евреи. Это не удивляет. Удивительно другое: почему 17–18-летний парень именуется мальчиком, а мать решила ему «предоставить возможность»? Не только в середине 70-х, но и гораздо раньше выпускники школ решали этот вопрос, за редким исключением, сами. Я, например, поступал в шесть вузов, и всегда принимал решение вполне самостоятельно.
Но как бы то ни было, а малый ринулся в рукопашную схватку с ядерной сверхдержавой. И что же? «Выдающийся мальчик это сражение, конечно, проиграл, хотя из всех задач на экзамене не решил, кажется, лишь одну знаменитую теорему Ферма». Что ты лепечешь, Беня!.. Во-первых, теоремы не решаются, а доказываются, — ты же за точность языка. Во-вторых, это не просто знаменитая, а Великая теорема Ферма. Над доказательством сей теоремочки, сформулированной в XVII веке, бились Эйлер, Гаусс, Дирихле, Лежандр, Племель, Ламе, Лебег, Луивилль, но в общем виде она не доказана до сих пор. А ты мне про своего выдающегося еврейского мальчика… Да ведь если бы он доказал эту теорему, то немедленно получил бы 100 тысяч марок, которые немецкий математик Вольфскель, умерший в 1907 году, завещал тому, кто даст полное доказательство теоремы. И тогда зачем еврейскому мальчику МГУ, он мог бы укатить за границу и открыть свою газету… Словом, Великая теорема Ферма это столь высокая научная материя, что она не может быть предложена на экзаменах школьнику. Если уж ты среди «кубиков» и «шпал» запутался, то хоть на сей раз справочку навел бы, прежде чем удариться во все тяжкие.
К слову сказать, моя дочь, в которой нет ни грамма «прожиди», тоже с первого захода не прошла в МГУ. Но через год она ринулась второй раз в рукопашную схватку с ядерной сверхдержавой и одолела её.
Так был ли мальчик-то выдающийся? А если был, то что с ним потом произошло? Поступил он все-таки или нет? Молчание… Это излюбленный прием Сарнова: ошарашить ужасающей историей, а чем она закончилась — утаить. Живописует, например, как его в Литинституте исключили из комсомола (теперь-то ясно, что совершенно справедливо). Уверяет, что делом занимался — представьте себе! — «сам Жданов», что «близка была тогда разинутая пасть ГУЛАГа», что он «чуял уже ее зловонное дыхание, спинным мозгом ощущал смертельную опасность». И что же в итоге? Довольно скоро ЦК ВЛКСМ отвел «смертельную опасность» — восстановил Сарнова в комсомоле, институт он окончил в тот же год, что и все однокурсники, а вместо зловонного ГУЛАГа попал в члены благоуханного жюри ЦК по комсомольским премиям. Но обо всем этом — ни звука. Можно подумать, что, ободрав всю кожу, едва вырвался из разинутой пасти.
* * *
Пообещав рассказать «только одну» историю о живодерстве в МГУ, Сарнов не удержался и поведал вторую, ещё более ужасную. На сей раз о русском мальчике да еще из Сибири, тоже «выдающемся математике». «Он был просто раздавлен, изо дня в день наблюдая, как прославленные профессора сладострастно топят одного блистательного абитуриента за другим, не жалея ни сил, ни времени, тратя по пять часов на каждого». Профессионал, ну, во-первых, каким образом твой новый вундеркинд мог изо дня в день сидеть на чужих экзаменах? (Тем более что ему надо было готовиться к собственным.) Кто бы ему разрешил это? Во-вторых, ну, кто тебе поверит, что прославленные профессора, т. е. люди пожилые (если Л. С. Понтрягин, то ему было тогда под семьдесят) тратили на каждого поступающего по пять часов, чтобы завалить! Да и зачем? Ведь это можно гораздо быстрее. Наконец, чего же хотели «прославленные», если безжалостно топили и евреев, и русских, и всех «блистательных» без разбора? Кого они в таком случае принимали — только чукчей, что ли, и притом — тупых? «Несчастный русский мальчик не знал, какая играется тут игра». И я не знаю, хотя давно не мальчик. А ты сам-то знаешь?
Впрочем, твой второй вундеркинд, оказывается, до экзамена не дошел, но «убедившись, что такой экзамен ему нипочем не выдержать, он забрался на самый высокий этаж прославленного Московского университета и кинулся вниз». Как жаль, что не прихватил с собой некоторых московских сочинителей…
«Если бы это случилось с еврейским мальчиком, — просвещает нас автор. — Что ж! Еврейскому мальчику это на роду написано. И эта история была бы настолько банальной, что мне даже в голову не пришло бы о ней рассказывать. Мало ли было таких историй!» Вот кошмар-то! Еврейским мальчикам, оказывается, на роду написано сигать с верхних этажей высотных зданий, знать, специально построенных для этого в Москве антисемитом Сталиным.
И опять: «Да, историй о наглой, подлой, гнусной дискриминации школьников-евреев, тщетно пытавшихся поступить в разные советские вузы, мне приходилось слышать множество. И были среди них совершенно чудовищные!»
Но как же так? Такие жуткие преграды, такая вопиющая несправедливость, а вот цифры: в нашей стране 68 % евреев имеют высшее образование, а еще 8 % — незаконченное высшее, т. е. они поступали, были приняты, но по каким-то причинам прервали, не завершили учебу. Таким образом, всего в вузы было принято 76 % евреев, а вместе с принятыми в техникумы — 90. Цифры эти нам сообщили не антисемиты Марков, Бубеннов или Смирнов с того света, а живая товарищ Рывкина Раиса, кажется, Ивановна, доктор, профессор из Академии наук, сотрудница знаменитой Заславской Татьяны, кажется, Ивановны, академика. Эти цифры — из ее книги «Евреи в постсоветской России: кто они?» (М.,1996). Надо полагать, Сарнов уверен, что евреев не только душат на пороге вузов, но и тем из них, которым все же удается проскользнуть и получить высшее образование, дальше не дают никакого хода. Но вот ещё одна поразительная цифра: в 1982 году число докторов наук среди евреев в процентном отношении было в 17,5 раза больше, чем среди русских.