Когда Гитлер наконец снизошел до встречи с Гахой — в час ночи, посмотрев перед этим комедийный фильм, — он просто сообщил президенту, что через пять часов немецкие войска вторгнутся в земли Чехии, а точнее, то, что от них осталось. Гаха потерял сознание — в чувство его приводил личный доктор Гитлера, Теодор Морелль. В четыре утра, во избежание кровопролития, Гаха согласился передать остатки Чехословакии в немецкие руки.
Чехи — как Анна Краутвурмова, например, — были напуганы до полусмерти. Им ли было не помнить, как чешским гражданам пришлось спешно бежать из Судетских земель, спасаясь от нацистской агрессии: «Те, кто возвращался из приграничных земель, рассказывали, как на них нападали и избивали прикладами винтовок. Людям приходилось спасаться, бежать с младенцами на руках. Так все и было: жалости ждать не приходилось. Они были жестоки, беспощадны, они кричали и оскорбляли наших людей без всякой причины»‹66›.
Чешские земли, последними отошедшие в руки немцев, в основном населяли этнические чехи. В данном случае речь не шла о возвращении Германии территорий, потерянных после Первой мировой войны. Это была настоящая империалистская агрессия. «Какое они имели право [вторгаться в нашу страну]? — спрашивала Анна Краутвурмова. — Это была Чешская Республика. Чехословакия. Кто дал им такое право?» Многие, в том числе высокопоставленные деятели — такие как сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании, — задавались подобными вопросами в те дни, когда немцы вошли в Прагу и установили свой «протекторат». «Боюсь, мы стоим на перепутье, — писал Кадоган в своем дневнике 20 марта 1939 года. — Я всегда говорил, что, пока Гитлер делает вид, что занят исключительно присоединением немцев к рейху, мы можем делать вид, что так оно и есть. Однако если он и далее будет продолжать поглощать чужие земли — придет наш черед сказать „Стоп!“»‹67›.
К концу марта Великобритания обязалась защитить три страны от немецкой агрессии: Грецию, Румынию и Польшу. Для Гитлера это было неудачей — он все еще тешил себя мыслью, что Францию и Великобританию можно как-то убедить предоставить Германии свободу действий в Восточной Европе. Его целью было — и оставалось — захватить все земли к западу от Советского Союза. Исходя из этого он прощупывал почву для заключения с Польшей соглашения в какой-то форме, которая позволит нацистам бескровным образом захватить власть в Польше — нечто подобное тому, чего удалось добиться со Словакией. По мнению Гитлера, он уже доказал полякам свои «благие намерения», позволив Польше «отхватить» часть территорий вокруг Цешина во время Судетского кризиса. Однако теперь, заручившись поддержкой Великобритании, поляки не намерены были позволять Германии себя третировать.
Видение Гитлером внешней политики оставалось прежним — война с «запятнанными кровью преступниками» — Советским Союзом, однако реалии европейской географии мешали осуществлению этих планов, ведь между Германией и СССР лежало слишком много стран. Война с Польшей казалась теперь неизбежной, и война с Великобританией и Францией, скорее всего, тоже. Поэтому, как ни парадоксально, ранним утром 24 августа 1939 года Гитлер заключил с Советским Союзом Пакт о ненападении. Этот договор, подписанный Риббентропом в Москве, позволял немцам избежать длительной войны на два фронта.
Все складывалось плохо для Гитлера — по целому ряду причин. Он готов был начать войну не с тем противником — Великобританией, подписав пакт не с тем союзником — СССР. Здесь ярчайшим образом проявилась самая слабая сторона Гитлера как лидера: да, он имел четкую картину мира — как и положено харизматичному лидеру — и умел быстро реагировать на сиюминутные проблемы — как положено всякому политику, — но не умел объединить эти два таланта в единое гармоничное целое. Пятью годами ранее в речи на митинге НСДАП в Нюрнберге, задокументированной в фильме «Триумф воли», Гитлер призывал нацистскую партию «не поступаться принципами», но при этом оставаться «чуткой и тактически гибкой». Но фюрер был уж слишком «чуток и тактически гибок» в достижении целей, поставленных его «несгибаемо-принципиальной» программой.
Как бы там ни было, очевидно, что идея альянса с Великобританией была ошибочной изначально. Одной из слабых сторон Гитлера было то, что он построил свое представление о будущем Германии, не проведя разведки и адекватного анализа взглядов своих противников. «Его иллюзии и несбыточные мечты являются прямым следствием безразличия к реальной жизни в работе и мыслях‹68›, — писал Альберт Шпеер. — Он просто ничего не знал о своих врагах и отказывался воспринимать даже ту информацию, которая была ему доступна. Вместо этого он полагался на свою интуицию». Как раз она-то и подвела его, когда речь зашла о намерениях Великобритании. По словам профессора Аниты Празмовски, после немудреного «стратегического анализа» весной 1939 года англичане пришли к выводу, что «баланс сил в Европе опасно сместился в сторону, противоположную интересам Великобритании»‹69›. Именно это, а отнюдь не какая-то абстрактная идеология или филантропические соображения, заставило их рассматривать возможность войны. Действительно, трудно даже представить себе, чтобы британское правительство позволило Германии создать гигантскую империю в Центральной и Восточной Европе.
Гитлер был вне себя от ярости, услышав, что Чемберлен гарантировал безопасность Польши после оккупации немцами чешских земель в марте 1939 года, ярости от того, что тот более не проявлял беспредельной уступчивости перед требованиями Гитлера, как в Мюнхене. Казалось, Гитлеру невдомек, что поведение других меняется в зависимости от его действий. Чемберлен поверил Гитлеру, тот не сдержал слова и, следовательно, больше не заслуживал доверия. Эгоцентризм Гитлера, его зацикленность на собственных желаниях не позволяла ему осознать тот простой факт, что люди, с которыми он имел дело, могли радикально изменить свое мнение о нем.
Тем не менее к этому времени Гитлер обрел полную власть над единственным государственным органом, который мог бы остановить его в стремлении привести Германию к войне, — армией. Его абсолютная власть над армией стала очевидной во время конференции в Бергхофе 22 августа 1939 года. Тогда Гитлер сказал своим военачальникам: «В конечном счете все зависит от меня, от самого факта моего существования… Не думаю, что когда-либо в будущем появится человек, обладающий большим авторитетом, чем я»‹70›. Гитлер приказал военачальникам «ожесточить сердца» против врагов рейха.
Однако даже среди нацистской элиты находились такие — в частности Герман Геринг, — кто переживал сейчас внутренний конфликт между «верой» в лидерство Адольфа Гитлера и тревогой за реальные последствия войны. Настоящий Геринг был куда более сложной личностью, чем тот недалекий напористый вояка, каким его обычно рисуют, и взгляды его на путь, избранный Гитлером, были достаточно сложны. С одной стороны, Геринг никак не был против нацистской агрессии — совсем наоборот.
Он всегда подталкивал Гитлера к продолжению политики аншлюса (территориальных приобретений) и не без удовольствия описал президенту Гахе в мельчайших подробностях, во что именно его бомбардировщики превратят Прагу — как только получат приказ. Геринга — как и других генералов — пугала перспектива широкомасштабного конфликта с участием Великобритании, Франции, а также потенциально США и Советского Союза. Геринг состоял в счастливом браке с актрисой Эмми Зоннеман, они вместе растили дочь, которой только-только исполнился годик. Семейство жило в обстановке почти античной роскоши в обширном имении «Каринхалл» в Шорфхайдском лесу, либо в не менее роскошном берлинском доме. Геринг наслаждался жизнью. К чему ему была война, которая поставила бы под угрозу все его нынешнее благополучие? Геринг дал выход своей тревоге во время небезызвестной ссоры с Иоахимом Риббентропом, заметив воинственно настроенному министру иностранных дел, что он, Геринг, знает о войне не понаслышке и если война грянет и он поведет в бой воздушные суда, то будет настаивать, чтобы место рядом с ним в кабине пилота занял сам Риббентроп‹71›.