Обобрав жителей Харькова, изъяв у них все запасы продовольствия, немцы закрыли город: прекратился подвоз продуктов из пригородных сел и полицаи бдительно следили за тем, чтобы никто из горожан не мог выйти за черту города. Тем немногим, кто на них работал, немцы давали какие-то пайки — остальные были обречены на голодную смерть [10] . Отец Инны Гаврильченко умирал у нее на глазах. Она хорошо знает признаки приближающейся голодной смерти: «Прежде всего тело твое лишается белков. Оно начинает пухнуть — но не все сразу, а по частям. Сначала пухнут руки и ноги. Посмотришь на свою руку — она как палочка, на которую надета боксерская перчатка, и ты не можешь сжать кулак: опухшие пальцы не сгибаются. И ноги тоже — худые, как палочки, они опухают снизу. Потом опухает живот и уже потом — лицо, тоже по частям. На самой последней стадии оно искажается до неузнаваемости: опухают носогубные складки, появляется страшный голодный оскал — иссохшие губы растягиваются, зубы обнажаются, и нельзя понять — смеется человек или плачет. И все это время какой-то горький вкус во рту, и понос — он так и называется голодный понос, и еще красная сыпь во рту и на языке, странная такая»‹72›.
Некоторым немцам доставляло удовольствие издеваться над голодающими. Когда, например, Анатолий Рева, в ту пору совсем еще малыш, подошел к группе немецких солдат и попросил чего-нибудь поесть, ему со смехом вручили кулек с экскрементами. «В них не было ничего человеческого, — говорит Анатолий, — даже детей они не жалели»‹73›. И все-таки были среди немцев и такие, кто проявлял сострадание. Инна Гаврильченко вспоминает: «Однажды я шла по улице, было уже довольно поздно — четвертый час, наверное [11] . Часов у меня не было, но уже смеркалось. Я знала, что после четырех ходить по городу нельзя — комендантский час, и поэтому тебя могут запросто пристрелить, — но у меня не было сил идти быстрее, а до дому было еще далеко. И я увидела впереди немца — невысокого такого солдатика. Помнится, он был щуплый и маленький, и я отважилась спросить его, который час — успею ли я домой до четырех? До четырех оставалось совсем немного, и он спросил: „Куда ты идешь?“ Я сказала: „Домой“. — „Это далеко?“ — „Далековато“, — ответила я безнадежно. „Ну ладно, — сказал он, — я тебя провожу“. И проводил меня почти до самого дома. На углу нашей улицы остановились. Я молчу, не знаю что сказать. А он посмотрел на меня — и что-то там такое у него было с собой — сумка, что ли, — он вытащил кусок колбасы, большой кусок — и ткнул мне в руки. Я растерялась, а он повернулся и быстро-быстро пошел прочь — чуть ли не бегом… Так что немцы были разные, и нельзя, наверное, с убежденностью сказать, что все эсэсовцы были плохие, а неэсэсовцы — хорошие… Кто их знает — разные они были»‹74›.
Такие контрасты в поведении оккупантов заставляют подумать вот о чем: одно дело сидя в Берлине, в теплом, уютном помещении, утверждать, что необходимо добиться, чтобы тридцать миллионов человек в Советском Союзе умерли от голода, и совсем другое — видеть воочию страдания умирающих от голода женщин и детей и сознавать, что ты к этому причастен. Многие немецкие солдаты оказались способны признать логику, по которой эти люди должны были умереть такой смертью, но были и такие, которые были на это неспособны. План Голодомора не принимал во внимание чувства тех, кому предстояло его осуществлять. И совершенно очевидно, что не все немцы были бессердечны. Вот этого Гитлер не сумел понять. В основе всех его речей и приказов — и, по сути, в основе его характера, его натуры — полное отсутствие какого-либо сочувствия или сострадания и уверенность в том, что отдельный человек, индивидуум, не имеет никакого значения — значение имеет «Volk» — народ. Он вообразил, что может убедить миллионы немцев воплощать его политику с той же бесчеловечной жестокостью, которая была присуща ему самому. Часто это ему удавалось — а иногда нет.
Предстоящая война с Советским Союзом предлагала нацистам другой вариант возможного «решения» ими же самими созданного «еврейского вопроса». 17 марта 1941 года Гитлер встретился с губернатором Генерал-губернаторства Гансом Франком и заверил того, что в его намерения отнюдь не входит уплотнение населения на территории рейха — его целью является освобождение Генерал-губернаторства от евреев с тем, чтобы за каких-нибудь 15–20 лет эта территория стала землей истинно, чисто немецкой‹75›.
Из остальных документов, имеющих отношение к этому периоду, ясно, что евреев надлежало переселить на завоеванную территорию Советского Союза, поскольку война со Сталиным — которая, по мнению фюрера, продлится не более нескольких недель — безусловно закончится победой‹76›. План резервации в Ниско потерпел крах, план Мадагаскар — тоже, но теперь перспектива овладеть просторами Советского Союза давала нацистам возможность убрать из рейха абсолютно всех евреев.
Конечным результатом такой депортации, как это ранее планировалось в других проектах военного времени, с максимальной долей вероятности, явился бы геноцид. Дело было не только в том, что, как уже было запланировано нацистами, на территориях, которые предполагалось заселить евреями, должны были умереть от голода 30 миллионов советских граждан: 3 марта 1941 года Гитлер сказал Йодлю в контексте предстоящего вторжения, что «еврейско-большевистская интеллигенция, угнетающая этот народ, должна быть полностью уничтожена»‹77›. Более того, были сформированы специальные подразделения, Einsatzgruppen, под командованием Рейнгарда Гейдриха, следовавшие непосредственно за наступающими частями немецкой армии, задачей которых являлась организация еврейских погромов и уничтожение «евреев, находящихся на службе партии или на государственной службе»‹78›. На этом этапе большая часть армейской верхушки всецело одобряла как само существование этих айнзацгрупп, так и все практические акции этой «войны на уничтожение» — от решения расстреливать на месте всех политруков Советской Армии и всех бойцов партизанских отрядов до организации массовых репрессий в случаях гражданского неповиновения.
Гитлер собирался начать такую войну, о которой давно мечтал, к которой стремился, — войну не на жизнь, а на смерть с режимом, который считал самым опасным в мире. То, что он намерен был завоевать западные регионы Советского Союза, ничуть не удивительно — он писал об этом в своей книге «Майн кампф» еще в 1924 году; что гораздо более удивительно — это то, что весной 1941 года он сумел вовлечь в этот кровавый поход так много людей. Как мы уже видели, тому было много причин и мотивов — как практических, так и идеологических. Но основным фактором, перевешивавшим все остальные, фактором, побудившим миллионы немцев принять эту новую войну на Востоке, была их вера в незыблемую правоту Адольфа Гитлера — вера, основанная на сочетании его былых успехов с харизматичностью его как лидера.