Нет конца измышлениям и фантазиям этого ракообразного о нашей литературе. Дело доходит вот до чего. Иосиф Бродский, говорит, уверял меня, что Достоевскому, как его герою Раскольникову, «вполне могла прийти мысль об убийстве ради денег». А мне кажется, что Бродскому вполне могла прийти мысль об убийстве Волкова просто ради того, чтобы он замолчал.
Но Соломон этого не понимает и гонит облезлого зайца своего домысла дальше: «Схожие идеи об убийстве ради денег обуревали молодого Шостаковича». Вы только подумайте, великий композитор, гений, а вот вам пожалуйста… И как это доказывается? Очень убедительно. В одном из писем, говорит, «у него прорвалось уж совсем «достоевское»: „Хорошо было бы, если бы все мои кредиторы вдруг умерли. Да надежды на это маловато. Живуч народ“». Да, «заимодавцев жадный рой» ужасно живуч… Владимир Теодорович, неужели вы и теперь не понимаете, что за создание Божье ваш друг и какую книгу вы осенили своим славным именем?
И здесь пора приступить к главному — к образу самого композитора, ибо ведь он, а не ракообразные да членистоногие стоит в центре сочинения.
* * *
Вот сценка. В 1943 году Шостакович принял участие в конкурсе на новый гимн. Прослушивание было в Большом театре. Композитора пригласили в правительственную ложу. Он входит и, как говорящий скворец, произносит: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Здравствуйте Вячеслав Михайлович! Здравствуйте Клемент Ефремович! Здравствуйте Анастас Иванович! Здравствуйте Никита Сергеевич!» (с. 55). И это сервильное чучело — Шостакович?!
Удивляться тут нечему, говорит Волков. «Ожидание удара преследовало Шостаковича всю его жизнь, превращая ее в сущий ад». Именно здесь он видит пример такого ожидания: «Сталин сказал ему: „Ваша музыка очень хороша, но что поделать, музыка Александрова больше подходит для гимна“. И повернулся к соратникам: „Я полагаю, что надо принять музыку Александрова, а Шостаковича…“. (Тут вождь сделал паузу; позднее композитор признавался одному знакомому, что уже готов был услышать: „А Шостаковича вывести во двор и расстрелять“.) Да разве не прямо в ложе? Неизвестно почему, но вождь закончил так: „…надо поблагодарить“» (с. 56). Отчего на сей раз не расстреляли и всех остальных участников конкурса, кроме трех победителей — Александрова, Михалкова и Регистана, — неизвестно. (А сталинская благодарность, надо думать, имела не только словесное выражение).
Ни за что Волков не поверит и не поймет, что если Шостакович действительно сказал так «одному знакомому», то дурачился, хохмил, потешался. А вы, Владимир Теодорович, своим авторитетом поддерживаете лютый вздор этого человека. Пишете, что когда работали над партитурой Восьмого квартета, посвященного памяти жертв фашизма и войны, то «вдруг ощутил, что в одном месте Шостакович показывает, что его расстреливают, его убивают». Флобер сказал: «Мадам Бовари — это я». И Шостакович, разумеется, тоже хотел вжиться в образы жертв фашизма. Но все-таки мы понимаем, что между Флобером и Бовари есть ну хотя бы половое различие. Ваш Волков этого не понимает.
«Многие годы, — пишет он, — Шостакович и его семья балансировали на грани катастрофы, под постоянной угрозой ареста, ссылки или полной гибели». Вот такой гибели, как тогда прямо во дворе Большого театра.
Однако живой композитор вовсе не производил впечатления человека загнанного, несчастного, ждущего беды. Он любил жизнь и жил со вкусом. Не только много работал, писал, но и много слушал, читал, был страстным футбольным болельщиком и даже имел диплом спортивного судьи, играл в теннис, прекрасно водил машину, любил веселые компании, имел широкий круг знакомых, влюблялся, был не дурак выпить, в силу обстоятельств даже три раза женился и в двух браках был вполне счастлив, родил физически нормальных сына и дочь… Вот между всем этим он и балансировал.
Волков может сказать: все так, ибо страшные угрозы, беспощадные удары иногда маскировались под премии. Например, под Сталинские премии Первой степени в 1941 — м, 1942-м, 1946-м, 1950-м, 1952-м годах. Пять зубодробительных Сталинских ударов! Легко ли вынести! Никто не получил столько этих ударов. А в 1954-м — Международная премия мира, в 1958-м — Ленинская премия, в 19бб-м еще и Золотая Звезда Героя… Все верно, однако же ведь не дали ему ни орден Суворова, ни Кутузова. Обошли, обидели, оскорбили, унизили…
Я подхватываю: да, просто не было у нас художника, столь жестоко терзаемого советской властью! Смертельные удары маскировались также под ордена и почетные звания — три ордена Ленина, ордена Октябрьской революции, Трудового Красного знамени, звание Народного артиста СССР. Наконец, была и такая коварная хитрость, как удары под видом квартир, дач, кремлевских пайков, поликлиник и т. п. Композитор жил в Ленинграде, на Кировском проспекте, но после войны ему предоставляют квартиру в центре Москвы, между прочим (какая чуткость!), тоже на улице Кирова и дачу в Болшево. Конечно, это были не две комнатки там и здесь, однако в 1947 году дали квартиру в новом роскошном доме МИДа на Можайском шоссе. Сын Максим вспоминает: «Это была не одна квартира, а две. Их просто объединили». Просто… Для тех времен дело совершенно невиданное, другого примера я не знаю.
Сын же рассказывает, что в 1949 году Шостакович отказался ехать на Конгресс деятелей науки и культуры. Ему позвонил Сталин и будто бы состоялся такой разговор. Сталин уговаривал, а Шостакович отказывался: «Я не могу ехать. Я болен, и потом мою музыку запретили исполнять» — «Кто запретил твою музыку?». Вот уже липа. Сталин только с узким кругом старых соратников был «на ты». Это нынешние отцы отечества тычат куда ни попадя. Впрочем, память, когда дело касается Сталина, изменяет сыну композитора не только здесь. Он еще говорит, например, что няня на день рождения всегда дарила ему «большую, как простыня, сторублевую бумажку с портретом Сталина». Не было у нас ни сторублевых, никаких иных «бумажек» этого рода с портретами Сталина, как не было и «бумажек», словно простыня. Может, няня дарила в шутку керенки? Но и там портрет Сталина едва ли мог быть. А тот конгресс, кстати, проходил, не в Нью-Йорке, как можно понять из этих воспоминаний, а в Париже и Праге.
Видя такие досадные сбои памяти, уже не удивляешься уверениям, что в 1948 году отец был озабочен, как прокормить семью. Да он же незадолго до этого получил Сталинскую премию первой степени. А это 100 тысяч рублей. По тем временам огромные деньги.
Я слышу стон из-за океана: «Как вы смеете! Его же всю жизнь травили! Статью «Сумбур вместо музыки» он до конца дней носил на груди в целлофановом мешочке. Иван Гронский, конфидант Сталина, пообещал, что к формалистам «будут приняты все меры воздействия вплоть до физических».
Такое негодование Волкова мне понятно. Но, во-первых, кто такой конфидант Гронский? Как говорится, сколько у него дивизий? Конфидант был всего лишь главным редактором некоторых газет и журналов. Дивизий для физических воздействий не имел. Во-вторых, где это он «пообещал» — на редколлегии «Известий» или «Нового мира»? В-третьих, конфидант сам провел 16 лет в лагере, но остался советским человеком. Пожалеть бы его за такой срок неволи, а не пугалом выставлять. В-четвертых, и это главное, Шостакович не отверг же критику в этой статье своей оперы «Леди Макбет Мценского уезда», не упорствовал. Дней через пять после появления статьи он сам пришел к председателю Комитета по делам искусств П.М. Керженцеву и на вопрос того, признает ли он критику в этой статье, ответил, «что большую часть признает» и «хочет показать работой, что указания «Правды» для себя принял». Затем спросил, не написать ли статью или письмо с изложением своей позиции. Керженцев счел это ненужным. В конце беседы Шостакович сказал, что композиторы очень хотели бы встретиться с товарищем Сталиным (Власть и художественная интеллигенция. М. 1999. С. 289). И все это он подтвердил, создав в 1956 году, когда тиран уже ничем ему не грозил, новую редакцию оперы, дав ей гораздо более разумное название «Катерина Измайлова». Ее премьера состоялась в 1962 году и прошла с большим успехом. Так с чего бы стал он носить на груди помянутую статью?