Была могила
Из пламени и кирпича.
У отца Петр учился молчанью.
Девушка, которую он любил,
С глазами светлее воздуха,
Получила в грудь пулю —
В золотых ресницах
Погасли два маленьких неба.
У погибшей
Петр учился любви.
Памяти Веслава Орловского, трагически погибшего в августе с.г. в Татрах
Средь троп орлиных, где в кручах мглистых
Полет рассекает гора,
Там молнии вязли, как сбитые птицы,
В вареве серебра.
Туман расставлял свои вехи. Светали
Вершины. Их лбы лиловели, легки.
Дня полуслепое тело вздымали
Каменные быки.
В крылатых стенах дрожали жилы
Вод. Цепенел базальтовый кряж.
Внизу чернело. В долину валилась
Туча, входя в раж.
После тишина обесцветит пейзажи.
Холодные волосы – как безлюдье дюн.
Матери нет. Ночь добра, на страже
Ночь, как валун.
С горы сползают пихты с черными руками,
Порой облако дымами опадает тяжело,
Как будто Бог на сундук из камня
Черную бросил сирень.
Закопане, 1947
Голуби вписывали в пурпур поднебесья
Сетки ошалевшего Меркатора, открывши
На картах планет в ледяных завесах
Сны девушек, острова жаворонков и себя – таких же.
Земля вернула небу холодные акварели.
Взгляд, как птица, вернувшаяся в тепло гнезда,
Сбитый с высоты, замыкался в теле
И лишь сердце следило, как гасла звезда.
В тьму вбиты гвозди белых крестов.
Березы – как траектории звезд падучих.
Мрак бесконечен, бегуч, крылат, лесист —
Хребтом бьет в застлавшую взгляд твердь тучи.
Лишь одно напомнит о солнце – разбуженной иволги свист.
Пламенем сломлен хор. Запомнится только глине
Подземная форма угасших губ. На могилах мята с полынью.
На покровах, ничьих уж, трава сменяет траву.
И моя смерть настанет. И тьма. Не знаю, за что живу.
Знать бы – пальцы слепца, мимоза ли слизня —
Вещь, замыкаясь в себе, ощущает себя ли, как я,
Когда сжимаю кулак, – так неведомой жизни
Форма внезапная осуществляется, длясь.
Знать бы, какие атомы, перелетая и вращаясь,
По проводам иннерваций разгоняют звон —
Звезд жала, птиц перелеты, железо, жалость
И великий покой. Я – сердце его.
Крылья ночницы из фиолетовой краски и грозы.
Под крыльями пушистый ветер.
Весь этот свет – это темнота, надетая на сладкий шарик света.
Это гора лилового воздуха.
Бабочка расцветает на светлом воздушном стебле.
В витраж ее крыльев вправлены зыбко
Небесная королева, лики святых, отрок со скрипкой
И самое алое сердце. Память-улыбка.
Свободно плывет гладью зеленых листьев,
Чертит карту дороги серебристой слюной.
Из головы хлещет шелк. Прежде чем кокон приснится,
Окружающий мир становится то короче вдруг, то длинней.
Несома серебряной музычкой, ты воздуха желтый взрез,
Мед вперемежку с ядом. Мак черен, а меж
Землей и воздухом – луг. В грань призматических глаз
стеклянная ворвалась лазурь.
Жук – это бронзовый сгусток. Жук – это медный щит.
Это триарий, закованный в рогатые куцые латы.
Вкатывает шарик навоза, как планету в лазурь,
и заглядываясь на пылкое солнце в полуденной звени
слепляет прах с прахом. Сам Бог, что ли,
Стеснил дыханье в глине? Res ad triarios venit [174] .
Небо торчит в черноземе. Так пузырь голубой
Тем и жив в глыбе лавы, что его там нет.
Так в мире, обозначенном плоскостью световой,
Мрак – голод солнца, а жизнь – терпенье.
Всегда была в отдаленье. Как птицы и дети.
Отчизна была повсюду, где есть место любви.
Теперь я должен быть прям и исполнен смерти,
Как кусок железа, который ее убил.
Марии
Ясноглазая девочка так одиноко прекрасна,
Каждый погибший миг заново создавая,
Не улыбнешься, читая эти слова, чужая:
Ты молчанье стиха, моей крови бесстрастность.
Кто увидел тебя в вечернем саду, словно отзвук
Собственных мыслей, мечтаний безмолвных;
Темнота не погасит улыбки твоей. Не на звездах
Моя вечная родина, а в твоих ладонях.
Вечер. Ветром выдут
Горизонт стеклянный
С брюшком златым, румяным.
В окне каштан завязывает
Узелками побеги,
Чтобы запомнить: весна.