Малышка весело причмокивала, время от времени отдыхала, продлевая радость.
– Ты на меня, Аннушка, не сердись. Не могу я не пить. Думаю о своей судьбе, о маме, о Ванечке, о Коленьке, о Лаврушке. И так мне больно. Очень я виновата. Спасибо, тебя вот Бог дал. На бабушку ты очень похожа, радость моя. Смотрю, и кажется – мама вернулась. Простила непутевую дочь…
Она замолчала. Запрокинула голову и стала смотреть в потолок. Аннушка не переставала сосать. Только чуть вздрогнула, когда почувствовала упавшие на лобик тяжелые капли.
– Может, и сложится все, – мамаша всхлипнула, – поменяется Вася. Я ведь одного только хочу: чтобы он нас с тобой любил. Чтобы семья. Я бы все-все тогда сделала и в огороде, и по хозяйству. И братиков-сестричек сколько хочешь тебе нарожаю. Я деток люблю… А Василий-то вон как… Обуза, говорит. Руки распускает, иногда кажется, все, прибил. Но потом выпьешь с ним за компанию, и ничего. Кажется, боль проходит…
Баба Маня тем временем не могла успокоиться – неделя прошла с тех пор, как она в последний раз видела Аннушку во дворе. Рассказала все своему сыну: и что Степаныч вмешиваться не хочет, и что ребеночек кашляет без остановки, и что каждый день крики-угрозы слышны с соседского двора. Только дочь Анину просила не трогать: жалко дуреху. Сын обещал разобраться. Ему давно соседский дом поперек горла стоял – рассадник заразы. Одно время думал его купить, но за что там платить? Развалюха под снос. И земля ему не нужна – родителям своих двадцати соток за глаза хватает, а у него в другом месте коттедж. Пьянь бы эту из деревни вышибить, но мать защищает Верку в память о тете Ане. Хотя кого там защищать? Клейма ставить негде. Он и сам в молодости успел попользоваться. Не было в округе ни одного мужика, с которым бы эта беспутная Верка не путалась «по большой любви» с малолетства.
Алексей решил, что, если от милиции и опеки толку нет, нужно привести журналистов. А там как пойдет. Пусть поднимут шум: издевательства над младенцем, жестокое обращение. Он им еще и про дом историю какую-нибудь придумает. Сюжет классический вполне подойдет. Как будто Верка продала наследство матери, деньги пропила и теперь отказывается съезжать. Пока разбираются, что да как, он найдет способ на самом деле документы переоформить. Достало его такое соседство! Летом дети здесь, сам он частенько приезжает. Сколько можно на трущобы смотреть?
Журналисты появились на следующий же день. Не спрашивая разрешения, фотографировали перекошенный дом, топтались по запущенному огороду, колотили в дверь. Выманили из укрытия грязную алкоголичку.
– Здравствуйте, – вежливо так в камеру говорят, – скажите, пожалуйста, как вы живете? Здоровы ли дети?
Мамаша сначала оторопела.
– А что случилось? – спрашивает, и видно, как от страха покрывается красными пятнами.
– Давайте в дом пройдем, поговорим. Нехорошо на пороге стоять.
Журналист начал напирать, пытаясь проникнуть внутрь. Женщина испугалась, стала кричать. Записали ее вопли и истошный детский плач, доносившийся из дома. Пока мамаша бесилась на крыльце и орала, чтобы все убирались прочь, второй оператор проявил смекалку – пробрался к окну, подтащил старую лестницу и снимал, сколько нужно, жилище изнутри. Тихий ужас! Любому, даже бездетному, было ясно, что ребенка надо немедленно спасать. Закатывания, жуткий кашель. Малыш и физически, и психически совершенно больной. И никаких условий для него нет. Лежит голый, на грязных тряпках и дрыгает, как припадочный, руками-ногами.
Василий, притаившись за забором, долго наблюдал за нашествием. С утра он ездил в город и вот вернулся к разгару. Как только машина районного телеканала отъехала, ринулся в дом, схватил мамашу за плечи и стал ее трясти как безумный.
– Чего они тут шарили? – орал он хриплым голосом. – Что вынюхивали?
– В-в-вась, ус-с-спокойся, – мать стучала от тряски зубами. – П-п-просто хотели з-з-знать, как живем. Я не п-п-пустила.
– Говорил тебе, дура, – он отшвырнул женщину и ринулся к кроватке, – от этой одни напасти! Убьюююю!
Мамаша успела вскочить, повиснуть на муже. Но он пер как бык. Схватил Аннушку. Та уже стала бордовой от крика. Мать успела впиться в ребенка с другой стороны. Василий не выпускал. Они боролись. Повалились на пол, сжав малышку в тисках. Девочка задыхалась в сплетении обезумевших животных тел. Внезапно острая, как нож, боль пронзила ножку. Послышался противный, разрывающий кости и ткани, хруст и нечеловеческий, похожий на животный, а не младенческий, крик. А потом Аннушка потеряла сознание.
Очнулась она нескоро. В ушах шумело. Глаза заволокло пеленой. Тошнота подкатывала к горлу, а все тело горело адским огнем и не могло пошевелиться. Аннушка закричала что было сил, пыталась повернуть головку, чтобы увидеть маму. Но даже намека на ее запах не было. Только белые стены, чужие люди.
– Пришла в себя, миленькая? – вокруг засуетилась девушка в белом халате. – Не кричи, солнышко. Гипс тебе наложили. Неприятно, я знаю, но все пройдет.
Она приготовила малышке бутылочку и попыталась накормить. Но Аннушка не понимала, зачем ей суют в рот противную соску. Ей нужна была мама. Родная, любимая. Девочка охрипла от крика, звала и звала единственного человека на свете. Боль не проходила. Тоска становилась все глубже. Она чувствовала, как посреди белых стен на нее опускается кромешная тьма.
В детской городской больнице Аннушка пролежала до осени. Ножка уже не болела, кашель прошел, силы постепенно вернулись. Даже аппетит появился – она не сразу, но приучилась есть из бутылки. Хотя и не забыла маминой груди: плакала, тоскуя по ней.
У всех остальных детей были свои собственные мамы. И у годовалой Вари со сломанной рукой, и у новорожденного Сережки с вывихнутым бедром. К детям постарше каждый день кто-нибудь приходил. Одну только Аннушку не навещали. Чужие взрослые жалели ее, бедненькую сиротку, давали медсестрам одежку для девочки, дарили игрушки. Но у них у всех были свои больные дети и собственные заботы – чужие мамы отворачивались украдкой, чтобы незаметно смахнуть слезу, и отходили. Аннушка оставалась одна.
А когда она засыпала, ей всегда снилась собственная мама. Теплые мягкие руки, певучий голос и сладкий молочный аромат. Во сне мама брала ее на ручки, говорила с ней и прикладывала к груди.
В октябре сняли гипс и стали разрабатывать ножку. Массаж причинял острую боль, малышка плакала. Массажисты менялись, Аннушка не запоминала их лиц. Но лечение принесло свои плоды: кость правильно срослась, мышцы, как им положено, окрепли. Легкие тоже пришли в относительный порядок. И хотя диагноз «хронический бронхит», скорее всего, останется на всю жизнь, от мучительного кашля Аннушке избавиться удалось. Теперь все будет зависеть от условий и от ухода.
Больше держать девочку в больнице не могли – главный врач и так тянула дольше дозволенного. Все надеялась, что у ребенка объявится мать. Но не случилось. А потом и Вера Кузьминична из опеки позвонила, просила не ждать: объяснять подробностей не стала, но четко дала понять, что надежд на возвращение к ребенку матери нет.