– Я сейчас…
Она неловко нагнулась над безмолвным свертком и попыталась подсунуть под него ладони, чтобы поднять.
– Да не бойся! Не стеклянный, не разобьется.
– Как только вы их сразу по двое носите. – Ее пальцы дрожали под крошечным тельцем, которое от боязливых прикосновений начало вдруг двигаться и извиваться. Она испуганно отдернула руки.
– Что там, по двое! Раньше по четыре штуки носили. Да одна дурища не удержала: двоих сразу на глазах у мамаш об пол и грохнула. Насмерть. Теперь приходится по сто раз бегать туда-сюда с вашими мальцами. Не переживай, – успокоила она, взглянув на побледневшую Машу, – ту девицу давно уж уволили.
Молчанова заглянула в крохотное личико туго замотанного ребенка и вдруг представила себе, что эти почти прозрачные, в тонких фиолетовых прожилках веки больше не дрожат, а кукольный носик – аккуратный, словно фарфоровый – уже не морщится. Животный страх заставил ее содрогнуться. «Она должна жить, – лихорадочно думала Маша, – должна…»
– Ну, что застыла? – Медсестра с любопытством вглядывалась в растерянное Машино лицо. – Давай, корми!
– Чем кормить? У меня молока пока нет.
– Дай, что есть!
Медсестра удобнее перехватила второго ребенка и вышла из палаты, ухнув на прощание дверью.
Сверток лежал поперек кровати и не подавал никаких признаков жизни, а сама она не знала, как к нему подступиться. Измучившись сомнениями, Маша прилегла на свободный край и решила не трогать, пока ребенок не проснется сам.
Прошло двадцать минут. Маша начала нервничать, ей вдруг показалось, что младенец не дышит. Она поднесла согнутый в суставе мизинец к крошечному носику и ощутила слабое, едва заметное движение теплого воздуха. Девочка тоже почувствовал прикосновение мамы и начала двигать ртом, поворачивая головку из стороны в сторону, словно чего-то ища. Потом наткнулась губами на все еще поднесенный мизинец и, с силой захватив его деснами и губами, стала сосать. Маша охнула от неожиданности: хватка у грудничка оказалась решительной.
Дверь палаты снова раскрылась, и в бетонную камеру вкатили бокс.
– Ну вот, теперь можете совсем не расставаться, – довольным басом пропела все та же медсестра, плотоядно скалясь.
Замечательные по своей идее палаты «матери и дитя» очень ей нравились: заботы о детях с первого дня полностью ложились на плечи мамаш. Можно забыть и о младенцах, и о родильницах.
– Когда покормишь, положишь ребенка сюда. Под головку – скрученную жгутом и свернутую в кольцо пеленку, – она показала, как смастерить «подушку» для младенца.
– Зачем?
– Чтобы шейка не деформировалась.
– А… – только начала Маша, пытаясь спросить, что еще нужно делать с девочкой, но медсестра не стала слушать. Торопливо прижала указательный палец к губам.
– Давайте, кормите. – И, неуклюже поднявшись на цыпочки, с грохотом вывалилась за дверь.
Маша открыла грудь и придвинулась ближе к ребенку. Девочка моментально впилась в добычу, сжав ее деснами так крепко, что у матери брызнули слезы из глаз. Она попыталась освободиться, но ребенок скорчил угрожающую гримасу и обиженно запищал. Пришлось отказаться от этой идеи.
Младенец сосал. Время шло. Боль в груди усиливалась. Судя по несчастному выражению лица девочки, работала она вхолостую: не было у Маши и намека на молоко.
Дверь в палату снова открылась.
– В процедурную, на перевязку! – послышался раскатистый крик.
Обладательница голоса тут же скрылась, а звучное эхо прогромыхало вместе с грузными шагами дальше по коридору.
– В процедурную, на перевязку!
Маша с трудом выдрала грудь из цепких десен и растерла посиневший сосок. Ребенок сморщил личико, захныкал и, пока мать сползала с кровати, залился истерическим плачем.
– Мамаша, вы что тут, глухая? На перевязку! – вернулся во вновь распахнувшуюся дверь неврастенический крик.
Маша запахнула халат и, сходя с ума от пронзительного тонкого плача, положила девочку в бокс. Вышла в коридор, сгибаясь от боли, двинулась вперед – на поиски процедурного кабинета. Нашелся он в самом конце больничного туннеля. Маша пристроилась в хвост длинной очереди, состоявшей из ссутулившихся, переломленных пополам женщин с сине-серыми лицами. Никто здесь не улыбался, не пытался шутить. Только у самых дверей шептались две взлохмаченные тетушки средних лет, наперебой пересказывая друг другу подробности недавних родов. Маша заткнула уши.
Когда очередь дошла до нее, она тихонько проскользнула внутрь кабинета, робко шепнула «здрасьте» и легла в кресло. «Перевязкой» здесь называли обработку швов, которые от этой процедуры только сильнее исходили сукровицей и болели.
– Скажите, – Маша изо всех сил терпела, впиваясь ногтями в без того уже истерзанные ладони, – чем кормить ребенка? У меня молока, кажется, нет.
– Нет, значит, позже придет.
Медсестру ее проблемы совершенно не волновали.
– Но младенец не наедается, нужно докармливать.
– Завтра будет педиатр – разберется, кому и что нужно. Сегодня осмотр уже был.
– Но… – Маша снова открыла рот: хотела сказать, что ребенок не выпускает грудь и она не знает, что делать. Ее грубо перебили:
– Все, мамаша, слезайте. И вообще, мое дело – швы вам смазывать, а не на вопросы отвечать. Лучше бы гигиену соблюдали. Душ примите и обработайте все марганцовкой. Раствор – вон там, в железной бочке. Сле-е-едующий!
Маша с трудом дотащилась до палаты. Внутри все дрожало. Неужели она так и будет теперь вечно виновна в том, что осмелилась жить, да еще, на собственную беду, умудрилась родить ребенка?
Малышка кричала. Не обращая внимания на надрывный плач, Маша прошла прямиком в ванную комнату – помещение, которое больше походило на заброшенный подвал. Стены и пол выложены сколотыми кафельными плитками, душ торчит прямо из потолка. Маша торопливо сбросила с себя халат и сорочку, пристроив их на унитаз – больше было некуда, – сняла тапки и, ощутив голыми ступнями крупинки песка, встала под душ. Стоило повернуть кран, как тут же изо всех щелей потрескавшихся труб и сломанной лейки хлынула ледяная вода. Прошла пара минут, она успела закоченеть, прежде чем бьющий со всех сторон поток начала согреваться.
Когда она вернулась в палату и, дрожа от холода, подошла к боксу, лицо ребенка уже было синим от непрерывного крика. Она подняла сверток на руки и попыталась укачать. Никакого эффекта – младенец захлебывался плачем. В ушах у Маши звенело, голова раскалывалась от этих звуков, как от скрежета железом по стеклу, глаза застилал багрово-серый туман. Вискам вдруг стало невыносимо горячо, к горлу подкатила тошнота. Маша готова была зашвырнуть орущий сверток в угол палаты, только бы избавиться от этих звуков. А потом упасть на постель – и спать, спать, спать, пока не умрешь. Но где-то в глубине сознания вспыхнуло предостережение: «нельзя, выкинуть нельзя». Она развязала халат и снова дала ребенку пустую грудь. Крики прекратились. Голова стала кружиться. Маша вспомнила, что сама ничего не ела уже больше суток – с начала схваток ее желудок был чист как слеза. Наверное, после того как ее перевели после родов в палату «мать и дитя», о ней самой, а не только о ребенке, успешно забыли. По стенке она добралась до кровати, опустилась на нее и только потом сообразила, что сидеть ей пока нельзя. «Ну и черт с ним», – пронеслось в голове.