— Просто дурной сон, — она заставила себя улыбнуться, хотела промолчать, не вдаваться в подробности, но этот чужак (или друг из другого мира) был таким далёким, что она не чувствовала смущения перед ним. — Я видела, как рождается ребёнок… Как женщина рожает ребёнка.

— Так тебе снилось прошлое?

— Очень далёкое… — Жюстин снова улыбнулась. — Ну, а ты? Судя по тому, что мы видим друг друга, у тебя ещё не изъяли способность Просветов?

— Процедура назначена на утро.

— Понятно… — Жюстин хотела подняться, чтобы взять из репликатора стакан воды, затем вспомнила, что не одета, подтянула к шее старое одеяло. — Я тоже сегодня сплю не в своём доме.

— Что-то случилось?

— Просветы… Не могу пойти домой. Я пугаю друзей и коллег. Пугаю всех… То, что происходит со мной, пугает.

— Извини.

— Не надо. Ты же делаешь это не специально.

— Нет.

— Значит, в этом нет твоей вины. Просто так получилось и всё… — Жюстин замолчала, пытаясь разглядеть лица других людей, которые лежали в палате вместе с Эдвардом Ноем. — Они такие же, как ты? — спросила она, желая сменить тему разговора.

— В каком-то роде.

— Так они тоже видят Просветы?

— Нет. У них другие способности. Один писатель, два других — художники и музыкант.

— Им тоже удалят эти таланты?

— Да.

— А что говорят об этом они?

— Что?

— Я знакома с одним писателем в этом мире… Ты видел его в Просвете… Мне кажется, он никогда бы не согласился отдать свою способность.

— Значит, в вашем мире нет Комитета.

— И ты не можешь отказаться?

— Нет.

Повисшая пауза показалась Жюстин бесконечно долгой.

— Хочешь поговорить с Билли Хейнцем, с писателем из моего мира? — предложила она, не зная, как иначе нарушить мёртвую тишину двух миров. — Я сейчас в его доме, так что… — Жюстин замолчала, увидев, что другой мир исчезает.

Туманная пелена задрожала, искажая то, что можно было видеть по ту сторону. Связь прервалась, оставив в память о себе лишь резкий запах медикаментов. Ещё долго Жюстин лежала в кровати без сна, затем, когда за окнами забрезжил молочный рассвет, задремала. Задремала лишь на мгновение, но когда снова открыла глаза, было позднее утро. Она оделась и вышла из комнаты, в которой витал едва уловимый запах медикаментов другого мира.

— Ночью я видела Просвет, — сказала Жюстин, найдя Хейнца на старой кухне. Он стоял у плиты и что-то жарил на закоптившейся от времени сковороде. — Это было так быстро, что я не успела тебя позвать, — Жюстин подошла ближе. — Что вы делаете?

— Завтрак.

— Завтрак? — она долго смотрела на ломтики жарящегося мяса. — Только не говорите, что это было живое существо.

— Вам понравится.

— Не думаю… — Жюстин попыталась отыскать взглядом репликатор.

— Его здесь нет, — сказал Хейнц, прочитав её мысли. — Но если хотите выпить стакан воды, то можете налить из кувшина. Вода из старого колодца, который находится рядом с домом. И не волнуйтесь. Я делал анализы. Она почти такая же чистая, как и вода из репликатора, — Хейнц говорил, не оборачиваясь, увлечённый канувшим в небытие процессом приготовлением пищи.

— Вы странный, — призналась Жюстин, долго смотрела на графин с водой, пока не решила, что от одного стакана с ней действительно ничего не случится.

Она взяла со стола чистый стакан и уже собиралась рассказать о том, что видела ночью, видела в мире Эдварда Ноя, когда вдруг поняла, что тот мир возвращается. Только на этот раз вместо резкого запаха медикаментов появился запах плесени и пыли. Не такой запах, как от старых книг. Нет. Скорее что-то гнилостное, заброшенное.

— Кажется, это снова происходит, — сказала Жюстин Хейнцу, но он видел Просвет и сам.

Три человека лежали на земле, в каком-то тёмном помещении. Грязные, напуганные. Жюстин не сразу поняла, что это подвал, не сразу увидела железобетонные монолитные сваи, паутину, мусор, который много лет назад оставили строители. Не сразу поняла и то, что один из мужчин Эдвард Ной. И даже когда позвала его, даже когда он обернулся, осталось сомнение.

— Что случилось? — спросила Жюстин. — Я думала… думала… — она покосилась на Хейнца, как на нежеланного свидетеля. — Думала, что уже не увижу тебя. Думала, что у тебя уже забрали эту способность.

— Я сбежал, — сказал шёпотом Эдвард Ной. — Мы сбежали, — на его губах появилась нервная улыбка. — Со мной художник и писатель. Можешь позвать своего друга Хейнца. Думаю, ему это понравится.

— Но… — Жюстин почувствовала, как тревога пробирается в сознание, вытесняя все мысли. — Но…

Один из мужчин, который был рядом с Ноем, обернулся, и Жюстин вздрогнула, увидев, что он смотрит на неё. Вместе с ней вздрогнула и туманная завеса, разделявшая миры, словно тоже испугалась взгляда этого постороннего, затянутого мглой человека. Просвет растаял, вспыхнул и погас. Хейнц и Жюстин не двигались. В наэлектризованном воздухе витало предчувствие чего-то недоброго. Мясо, которое жарил Хейнц, пригорело, и к потолку потянулась тонкая струйка чёрного дыма, но писатель даже не заметил этого.

Глава шестая

В клинике Комитета было шумно. Повсюду сновали регуляторы. Эту суету было слышно даже в подвале, где спрятались беглецы. Мало кто знал об этом месте. Не было его и на новых чертежах клиники, созданных после её реконструкции. Конструкцию стального здания усилили новыми сваями, залили дополнительный фундамент, поставив на бывшем подвале крест. Но на старых чертежах он был. Тех самых чертежах, которые изучал писатель Меир. Тот самый писатель, с которым бежал Эдвард Ной. На заседании Комитета, которому Меир представил свою работу, он так и не смог объяснить, почему решил написать о Клинике своего города, почему изучал её историю, людей, которые работали там и лечились. Он потратил на книгу почти четыре года. Комитет созвал заседание. Сначала они задавали вопросы Меиру касательно его жизни, его семьи, затем пришли к выводу, что для лучшего понимания его поступков, природы его желания написать историю Клиники, нужно изучить саму книгу. Книга им понравилась, и вот Меир оказался в той самой клинике, о которой писал. Его признали одарённым писателем и назначали день извлечения таланта. Он ждал его с какой-то растерянностью и опустошённостью. Художника по имени Оз привезли на следующий день, и Меир не разговаривал с ним, считая сумасшедшим. Оз лежал на кровати и бормотал что-то невнятное. Потом, когда санитары ушли, он поднялся и начал рисовать на стенках.

— Что он делает? — спросил Меир другого художника, который лежал в палате, когда он пришёл. Вернее не художник. Нет. Уже не художник. Больничный лист, прикреплённый к спинке его койки, говорил, что ему удалили талант три дня назад. Сейчас, наблюдая за тем, как на стенах рисует Оз, бывший художник завидовал.