Тишина: солнце постепенно покинуло комнату.
— Сеси, детка, возвращайся домой!
Губы мертвеца шевельнулись. С них слетел звонкий чистый голос:
— Я здесь! Я здесь уже не первый день! Я и есть тот самый страх, который в него вселился, а ему и невдомек было. Расскажи отцу о том, что я сделала. Может, теперь он поймет, что я на что-то гожусь…
Губы мертвеца застыли. Минутой позже тело Сеси на кровати туго напряглось, словно чулок, когда в него внезапно всовывают ногу; оно вновь стало обитаемым.
— Ужинать, мамочка? — проговорила Сеси, слезая с постели.
Это я сам. Я родился наделенным памятью. И недавно выяснил, почему помню то, как рождался: меня вынашивали десять месяцев. И (рождение) стало шоком: неизбежно, что такой новорожденный проникается негодованием. Неизвестно, откуда взялась эта история. Но мой рассказ именно об этом. Младенец лишается прежней беззаботности. И его мать повинна в том, что вытолкнула его на свет. Нельзя больше существовать беспечно, ты выброшен наружу, выброшен в мир, ты теперь — сам по себе. Потому этот младенец и убивает всех подряд. Это из моего собственного опыта. Я — тот самый младенец. Я никого не убивал, но именно по этой причине я — писатель.
Когда именно у нее возникла мысль, что ее убивают, сказать она не могла. За минувший месяц появлялись мелкие, чуть ощутимые признаки, зарождались смутные подозрения, но они таились где-то глубоко внутри, подобно морским течениям: все это походило на то, как если бы ты смотрел на безмятежно спокойный лазурный простор, собираясь окунуться в воду, и вдруг оказывалось, едва только твое тело обнимет влага, что под невозмутимой поверхностью таятся невидимые чудища — раздутые, со множеством щупалец и колючих плавников, злобные и неотвратимые.
Комната пошла кругом, источая миазмы истерии. Над ней нависли остро заточенные инструменты, послышались голоса, наклонились люди в белых стерильных масках.
Мое имя, подумалось ей. Мое имя — как же меня зовут?
Элис Лейбер. Вспомнила. Жена Дэвида Лейбера. Но легче от этого не стало. Она была в одиночестве с этими едва слышно шепчущими людьми в белых масках, а изнутри ее терзали дикая боль, тошнота и страх смерти.
Меня убивают у них на глазах. Эти врачи, эти медсестры не понимают, что втайне со мной творится. И Дэвид не знает. Никто не знает, кроме меня и — этого душегуба, крошки-убийцы.
Я умираю, а отчего — сказать им не могу. Они меня высмеют: скажут — бред. Увидят моего убийцу, возьмут на руки, потетешкают: им и в голову не придет, что он повинен в моей смерти. Вот я, здесь — перед Богом и людьми, умираю, но никто моим словам не поверит, все усомнятся, убаюкают меня ложью, похоронят в полном неведении, меня будут оплакивать, а моего убийцу спасут.
Где же Дэвид? Наверное, в приемной, курит сигарету за сигаретой, прислушивается к неспешному тиканью часов, до предела замедливших свой ход?
Все тело у нее — с головы до ног — покрылось внезапной испариной, из горла вырвался предсмертный крик. Ну же, ну! Давай, попробуй убей меня. Давай, давай — но я не хочу умирать! Не хочу!
И — пустота. Вакуум. Вдруг боль исчезла. Изнеможение. Чернота. Кончилось. Все кончилось. О господи. Она стремительно понеслась вниз и наткнулась на черное ничто, и это черное ничто уступило место другому, другое — новому, все глубже и глубже…
Шаги. Осторожные — ближе, ближе. Шорохи людей, старающихся блюсти тишину.
Издалека донесся чей-то голос:
— Она спит. Не тревожьте ее.
Запахи твида, трубочного табака, знакомого лосьона. Она поняла, что Дэвид стоит рядом. А за ним — источающий стерильность доктор Джефферс.
Глаз она не открыла.
— Я не сплю, — тихо произнесла она. Странно — но и какое облегчение: можно говорить, жизнь продолжается.
— Элис, — позвал кто-то.
За прикрытыми веками был Дэвид, обеими руками он держал ее усталую руку.
«Ты не прочь познакомиться с убийцей, Дэвид? — подумала она. — Ты ведь пришел сюда для того, чтобы на него взглянуть, разве нет? Я слышу, как ты спрашиваешь, где он: что ж, мне ничего не остается, как тебе его показать».
Дэвид наклонился к ней. Она открыла глаза. Расплывчатые контуры комнаты прояснились. Слабой рукой она откинула покрывало.
Убийца с красным личиком безмятежно смотрел на Дэвида. Его серьезные голубые глазки поблескивали.
— Ага! — заулыбавшись, воскликнул Дэвид Лейбер. — Малыш хоть куда!
В день, когда Дэвид Лейбер явился в больницу забрать домой жену с новорожденным, доктор Джефферс поджидал его у себя в кабинете. Доктор усадил Дэвида в кресло, предложил сигару, зажег вторую для себя и, присев на край письменного стола, долго и сосредоточенно ее раскуривал. Потом прочистил горло и взглянул Дэвиду Лейберу прямо в глаза:
— Твоя жена невзлюбила своего ребенка, Дейв.
— Что?
— Он нелегко ей дался. Роды были непростые. Весь этот год она будет нуждаться в огромной любви и заботе. Я тогда не особенно распространялся, но в родильной палате с ней случилась форменная истерика. Наговорила уйму странных вещей, не стану их повторять. Скажу только, что ребенок кажется ей чужим. Возможно, это такой пустяк, что достаточно двух-трех простых вопросов — и все прояснится. — Доктор пососал сигару и спросил: — Это был желанный ребенок, Дейв?
— Почему вы спрашиваете?
— Это крайне важно.
— Да. Да, это был желанный ребенок. Мы его ждали. Ждали вместе. Элис была так счастлива год назад, когда…
— Ммм… это осложняет дело. Если ребенок не запланирован, то случай очевиден: женщине ненавистна сама идея материнства. К Элис это не относится. — Доктор Джефферс вынул сигару изо рта, потер рукой подбородок, надавил языком щеку изнутри. — Тут явно что-то другое. Быть может, глубоко спрятанное с детства, всплывающее теперь наружу. Или же обычный период временной растерянности и недоверия, свойственный всякой матери, которая претерпела непривычные муки и была близка к смерти, как Элис. Если так, то вскоре это пройдет. Но все же я счел нужным предупредить тебя, Дейв. Это тебе поможет относиться к ней мягко и терпеливо. Если она вдруг заговорит о том, что… ну, предположим… что ей хотелось, чтобы ребенок родился мертвым, постарайся это как-нибудь загладить — ладно, сынок? А если же дела не заладятся, зайдите ко мне все втроем. Я всегда рад повидать старых друзей, разве не так? Давай-ка выкурим еще по одной — в честь младенца.
Стоял яркий весенний день. Их автомобиль с тихим жужжанием пробирался по широким, окаймленным деревьями бульварам. Голубое небо, цветы, теплый ветерок. Дейв разговорился, зажег сигару и продолжал говорить без умолку. Элис отвечала односложно и сдержанно, но постепенно оживилась. Однако ребенка она держала кое-как, ни малейшего материнского тепла не выказывала — и при виде этого у Дейва болезненно свербило в мозгу. Элис, казалось, везла с собой всего-навсего фарфоровую статуэтку.