И только потом, в зрелой жизни, мне вспоминалось податливое, грузное тело родной земли, готовое родить; что ж, мне довелось узнать и другую землю — твёрдую как камень, изнывающую под гнётом песков и солнца, но, тем не менее, и там жили люди, и это были люди, о которых я до сих пор храню память.
В моей памяти остался навсегда огромный парк, по левому краю от нашего дома стоят могучие тополя — за каждым из стволов могла спрятаться ватага ребятишек. Тропинка под тополями то здесь то там схвачена, словно узловатыми пальцами, толстыми змееподобными корнями. Запрокинешь голову — высоко, под синим небом, едва разглядишь вершины тополей, будто не облака плывут мимо, а парят в вышине эти высоченные мачты. А рядом, прямо перед тобой — заскорузлая, вся в морщинах, глубоких бороздах, толстенная кора. Кажется, стояли эти старцы здесь всегда и будут стоять, наверное, после нас.
«Деревья разговаривать не умеют.» — как жаль!
По окраине парка до самого пруда тянется глубокая канава, за которой — вал, обсаженный вишнёвыми деревьями. Перебраться через ров нам ничего не стоило, и вот они уже под рукой — шершавые, с шишками янтарного клея, толстые стволы в густых кронах, словно окраплённых спелыми до черноты вишнёвыми ягодами, наполненными ароматным соком, от которого наши рты и руки делаются красносиними.
За валом — яблоневый сад, и слухи о сторожах стреляющих солью, только притягивали нас. Набеги наши начинались, как только появлялись ещё зелёные, кислые на вкус яблочки. Но как сладко было прятаться в зарослях, красться к ближней яблоне, а потом что есть духу уносить ноги, кубарем катиться в канаву и нестись к спасительным сараям.
Сторожа гоняли нас, как надоедливых птиц, но не помню, чтобы кто-то от них пострадал. Скорее всего, отец просил охранников не трогать мальчишек.
От центрального въезда в парк уходит вглубь жасминовая аллея, она отделяет сад от поляны, на которой собирается народ во время праздников. В два широко отстоящих друг от друга ряда идут высокие, густые кусты — в них очень удобно прятаться. Во время буйного белого цветения густой дурманящий запах кружит голову; над цветами жужжат пчёлы.
Однажды в самом конце парка расположилась воинская часть. Палаточный городок, с ровными, как по ниточке расставленными рядами палаток, затмил все наши игры. Целыми днями мы болтались поблизости, наблюдая за солдатами и командирами, одетыми в новенькую тёмно-зелёную форму. Военные угощали нас кто чем мог. Мы же горящими глазами смотрели на кожаные ремни, погоны и оружие, примеряли их пилотки и фуражки.
Когда опустела поляна, как опустела и какой тусклой сделалась наша жизнь!
Этому событию предшествовали возвращение навсегда моей настоящей, военной, мамы и отъезд той единственной мамы, к которой я привык и которую любил. Мама Аня вышла замуж и уехала, а я долго не мог с этим смириться. Пусть «военная» хороша и — всем на зависть — красива, но лучше бы — были рядом обе.
И ещё новость: пришло письмо из далёкой Австрии, от дяди Володи. В нём фотография с надписью: «Смотрите, вспоминайте, никогда не забывайте!». Молоденький солдатик, гвардии рядовой с орденами и медалями на груди.
И, наконец, пришла весть о победе.
Я глядел на взрослых, танцующих в парке под патефон, стоящий в траве. Среди них — отец с матерью. Все до слёз радовались долгожданному окончанию войны, и я старался радоваться вместе с ними. Я не мог понимать всего значения победы, но всеобщая радость заражала, хотелось добавить к ней и своё умение веселиться, сделать всем что-нибудь хорошее.
Я переходил от одной группы к другой — где пели, где плясали, смеясь и плача, — и услыхал, как соседский мальчишка Иван Громов пел «Яблочко». Живо припомнил слова, которые мне когда-то напел в Алешках Семён. Иван пел явно не то!
Возле патефона отец принялся переворачивать пластинку, и в этот момент, желая повеселить всех и заполнить паузу, я принялся петь, отбивая дробь ногами:
Эх, яблочко, куда ты котисся,
Попадёшь милой в рот — не воротисся!
Эх, яблочко, да на тарелочке,
Надоела мне жена, пойду к девочке!
Реакция слушателей для меня была полной неожиданностью: все как-то притихли, а маму я видел такой впервые в жизни — сдвинутые к переносью брови, сверкающие глаза. Я ждал похвалы и ничего не понимал: что произошло? Смутно почувствовал, что виноваты слова песни, но что в них такого? Может, я плохо спел?
Отец тут же разрядил обстановку шуткой, все засмеялись, веселье продолжалось, только мама весь вечер сидела грустная, на глазах у неё появлялись слёзы, на которые никто не обращал внимания: сегодня плакали все!
Всё лето я прожил в радостном ожидании: мне исполнилось семь лет, и теперь- то уже наверняка меня примут в школу!
И действительно, осенью я с другими мальчишками отправился в школу, гордо сжимая ручку портфеля. Вся школа помещалась в одной классной комнате, где стояли два ряда парт. (Но какое это имело для меня значение — это была моя первая школа!).
Обучение велось одновременно: первый класс помещался с третьим, второй — с четвёртым. Пока первоклашки занимались чистописанием, рядом у третьего класса шёл другой урок. Со всеми управлялась одна старенькая учительница. В каждом классе не набиралось и десятка учеников.
Спустя десятки лет мне кажется, что давно уже всё вымерло, превратилось в прах, в золу, но оглянусь назад — детство моё выглядит отчётливо, выпукло, и я нет-нет да возвращаюсь к нему, чтобы почерпнуть чистой воды. Чистый родник детства. Глоток из него даёт мне новые силы жить и верить.
Паша покормила сына, и он сразу же уснул. Она готовилась положить его в кроватку, когда забежал Борька из натопленной кухни:
— Мама, ну дай подержать Саньку! Я не уроню, ей-богу!
— Держи. Аккуратненько! Ну, всё, хватит, видишь, он уснул. Что за малыш! Ест, да спит, да пелёнки пачкает! Хоть бы заорал ради приличия. Тьфу, тьфу — не сглазить бы! Ты уроки сделал?
— Да, мама! Ты же знаешь, я сразу после школы делаю.
— Ну ладно… Папа вот-вот должен приехать, сегодня он будет проверять твои уроки.
На кухне готовился праздничный ужин: весь совхоз уже знал о награждении директора медалью, а всего коллектива — переходящим знаменем. Иван звонил в правление, чтобы заказать машину на станцию. Мария Фёдоровна (та, с которой Паша везла Борьку из Манкента) накрывала столы для руководства и передовиков в столовой, которой она заведовала. Но Ваня всё равно захочет чего-нибудь домашнего, поэтому Феклуша жарила его любимые котлеты, и запахи доносились в комнату.
Паша отложила томик «Тихого Дона», подошла к окну, чтобы открыть форточку. Иван вечерами читал Шолохова вслух, и все домочадцы: Мария Фёдоровна, Феклуша, Борька, — а также гости (часто заходили Зотовы), — рассевшись в комнате на двух диванах, слушали.
На улице стояла сырая промозглая погода, дул пронизывающий ветер, но свежий воздух был ребёнку необходим: Паша повернула защёлку на форточке, и она неожиданно осталась у неё в руке — выпали шурупы. Порыв ветра резко распахнул внушительного размера форточку (внутренняя была приоткрыта), и на занавесках вздулись пузыри холодного воздуха. Паша поняла, что ей нужны молоток, гвоздь и кусок проволоки, чтобы всё исправить и оставить форточку открытой ровно на столько, сколько нужно для притока свежего воздуха. Потом Иван сделает как надо.