— Сань, а кто такой Харон? — не унимался Славка.
— Харон переправлял людей на своей лодке через реку Стикс, в страну мёртвых, откуда не возвращаются.
— Да есть ли такая страна? Ты ври, да не завирайся! — настырно крикнул Петька Мандрыкин.
— Выходит, что была, когда жили эти люди! — поддержал Славка.
Петька же считал, что Саня зазнаётся — говорит, что я, мол, Спартак, могу победить пятерых. И теперь, убегая, вывернулся, придумывает небылицы, чтобы снова оказаться в победителях.
— Я больше не играю! — заявил Петька и демонстративно бросил деревянный меч на землю. Его друзья тоже побросали «оружие» и ушли.
Санька со Славкой стали собирать «арсенал» и сносить в испытанное место — под крыльцо дома. Мечи Санька мастерил сам, из старых штакетин, выпрошенных у отца. Его «игрушки» времён войны с немцами, которые он нелегально перевозил из Давыдовки, были утеряны по дороге, скорее всего, выпали от тряски, но детская печаль не бывает долгой, и Санька вскоре увлёкся иным.
Отец постоянно пытался приобщить мальчика к чтению. В зимние вечера он брал с этажерки «Севастопольские рассказы» Толстого, читал Пушкина, Лермонтова, но Санька, казалось, никак не реагировал на чтение вслух — он скоренько засыпал.
Паша смеялась: «Ты почитай ему ещё «Милый друг» Мопассана! Лучше будет, когда он сам откроет книжку и прочитает то, от чего получит удовольствие». Паша дала сыну красочно оформленные детгизом детские рассказы Куприна. Тот полистал и сказал: «Мама, ну это же детская книжка!»
И тут обнаружилось, что их пятиклассник читает «Спартака» Джованьоли. Родители почесали затылок, но препятствовать не стали. Толстая книжка с иллюстрациями в твёрдой светло-розовой обложке теперь лежала рядом с кроватью сына, и в некоторых местах там появились закладки. Он перечитывал захватывающие места сражений по нескольку раз, вероятнее всего, не вникая в сложные межродовые отношения патрициев, описанные автором.
Открыв книгу, нетрудно было догадаться, почему изо всей домашней библиотеки, паренёк выбрал именно эту. Иллюстрации сражений гладиаторов на арене амфитеатра были выполнены мастерски.
…— Айда к нам, мамка сёння хлеб выпекаить! — предложил Славка.
У его отца, местного батюшки Георгия Попова, было пять сыновей. Старший из них уже построил собственный дом рядом с отцовским. Недоброжелатели их называли «поповским отродьем», скорее всего, за то, что оба дома были добротные, просторные, крытые железом.
Попрятав под крыльцо свои сокровища, ребята помчались через улицу к Поповым.
Ребята проскользнули из сенцев прямо к русской печи, где стояла с ухватом мать Славки. Из печи дохнуло жаром, и Матрёна достала очередной горячий каравай. На столе уже лежало четыре таких же — чёрных, с толстой хрустящей коркой. Запах свежеиспечённого хлеба стоял на кухне.
Матрёна, женщина дородная, спокойная, знала, за чем пришли сорванцы. Взяла большой острый нож, прижала к груди тёплый каравай и срезала две узкие горбушки, причём бо льшую отдала Саньке.
— Погодите, ребята! Посыплю солью!
Ржаной хлеб был чёрного цвета, ноздреватый, ещё тёплый, с необыкновенным запахом печи, и вкуснее поповского хлеба в селе не было. Горбушек быстро не стало, и теперь поступило предложение от Саньки:
— Айда к Сахарихе!
У Сахарихи были очень вкусные яблоки в саду, и хотя дома — завались, — отец привозил антоновку в мешках, и мать рассыпала её под кроватью на газетах, чтобы сразу было видно порченое яблоко, — вкуснее было с дерева. Сахариха не запрещала ребятам рвать яблоки, только просила, чтобы не ломали ветки. А ещё одинокая бабка, потерявшая на войне сыновей, зазывала детишек к себе на «деликатес» — пареную в печи на противне тыкву. Вкуснее этой тыквы Санька считал только мороженое, но его здесь не было…
Санька возвращался домой, и мама звала за стол:
— Саня, кушать садись!
— Мам, я не хочу!
— Опять у Сахарихи был? Ну, тогда отнеси ей молока!
Паша видела, что в двенадцать лет поведение Саньки изменилось. Она часто видела его задумчивым, а когда спрашивала, о чём он думает, тот отмахивался руками.
Когда две недели назад она собирала его в Москву, куда посылали двух лучших учеников Курлакской школы, Санька заявил:
— Мам, а нельзя мне купить брюки?
Паша в «промтоварах» уже купила ему тёмно-коричневый вельветовый костюмчик — курточку до пояса с накладными карманами и штанишки, которые под коленкой застёгивались на пуговичку. Ему не нравились эти укороченные штаны, он заявил, что выглядит в них совсем как маленький. Пришлось идти за брюками!
В Москве он пробыл десять дней и прислал оттуда письмо, чем привёл Пашу в восторг. Это было первое письмо Саньки, он обстоятельно рассказывал в нём, где они были, что видели, и Паша недоумевала, почему в Москву отправили с ребятами самого бестолкового преподавателя в школе — учителя труда Мандры- кина, совершенную бездарь, похожего на большого грузного бегемота. На что Иван ответил: «У этого Ман-дыкина какие-то связи с «органами», и ему доверили детей от района, чтобы международный детский фестиваль в Москве проходил под неусыпным оком.»
Паша спрятала письмо и потом часто перечитывала его, удивляясь складности повествования незаметно подросшего сына. На листах из ученической тетради в линейку он писал со многими ошибками:
«Дарогие папа и мама! Пишет ваш сын, из очень бальшого города Москвы. С ночала мы все жили в общежитии для студентов, в высоком доме без лифта. В комнате читальне я писал вам письмо. Подошёл учитель Мандрыкин, стал смотреть, что я пишу. Я уже написал: как там поживает наша шарашкина контора, — а он спросил, что за «шарашкина контора»? Стал ругаться, сказал, что все конторы давно ликвидировали и что это письмо он заберёт и не даст отправить. Пришлось писать второе письмо, когда его не было. А как там наш Шарик?
Теперь я живу у своего друга — Володи Муравьёва. Утром его мама мажет белую булку маслом и кладёт на неё колбасу. Здесь все едят колбасу и сыр. Утром молока не пьют, пьют чай и кофе. Кофе очень горький, и я пил чай. Мама Володи спрашивала, кто мои радители, я сказал, что мама — врач, а папа — директор.
Мы были в Мавзолее, а в Кремле видели Царь-пушку и Царь-колокол. Очень большие! Были на выставке, а ещё ездили в уголок Дурова. Там слоны, обезьяны и верблюд. Верблюд плюнул прямо на лысину Мандрыкину. Все смеялись, а он ругался и стал проверять наши письма, что мы пишем домой.»
Позже выяснилось, что всех приехавших в Москву школьников разобрали по семьям, чтобы создать им хорошие условия проживания, и единственное письмо, дошедшее до адресата, было написано из квартиры московского друга.
В один из дней Ивану позвонил Володя, Пашин брат, предупредил о возможных очередных переменах на селе.
— Знаю, наслышан! — ответил Марчуков. — Как у тебя дела?