Фол рванул с места и помчался по улице, забывая притормаживать на поворотах. Ездят кентавры почти беззвучно, если песен не горланят, и скорость у них при этом – куда любому служивому на мотоцикле! Короче, кататься на них верхом – одно удовольствие, только мало кто об этом знает.
Видел я, как они детей человеческих из Дальней Срани на себе катают; да детишки те не чета обычным центральным чистоплюйчикам… А взрослые даже там не напрашиваются. В детстве пробовали, потом выросли – все, отрезало. Боятся. Или стесняются.
А мне – плевать. Друзья мы с Фолом. Я его семь лет назад у подъезда своего подобрал и не знаю как в одиночку к себе на третий этаж затащил. Раненый он был. Жорики в него стреляли: Фол с дружками по молодости витрину расколошматили, а рядом с витриной банк какой-то был, сигнал оттуда пошел, что кенты банк грабят, вот служивые не разобрали сгоряча и пальнули вдогонку. Память о Большой Игрушечной тогда совсем свежей была, не запеклась-заросла, любой шухер – светопреставление… А жорики – тоже люди. Две недели я Фола выхаживал, вместе с Натали (она по тем временам еще со мной жила и о ребенке мечтала), чудом спасли – Натали у меня с медобразованием, а в храм-лечебницу или там к батюшке мы обращаться боялись.
Свечку Марону-Сирийцу ставил, за болящего, если жар долго не спадал, а на большее духу не хватило. Вот с тех пор я все думаю – может, это Ритка в Фола стрелял?
Может, и Ритка.
Чего уж теперь…
Доехали мы за пару минут. Фол плавно притормозил у моего подъезда, и я соскочил на снег.
– Тебя подождать? – спросил Фол.
– Нет, не надо. Не заставляй Ритку долго пить в одиночестве. А я скоро вернусь. Не уходите без меня, хорошо?
Фол кивнул и чуть ли не со свистом умчался, подняв за собой целую метель.
А я, набрав полные ботинки снега и прыгая через ступеньки, вихрем ворвался в подъезд (только не в свой) и отдышался лишь у обитой ветхим дерматином двери, за которой и обитал странный человек – псих Ерпалыч.
«Алик, ради бога… извините за назойливость, но не могли бы вы сейчас зайти ко мне? Я вас очень прошу…»
Еще спустя пять минут я очень хорошо понял Ритку. Потому что на сотый призыв хриплого звонка никто в сотый раз не откликнулся.
Я сел на ступеньку, обмахиваясь краем шарфа – и до меня донесся какой-то приглушенный звук.
Не то стук, не то стон.
Я прислушался – да нет, все тихо… а вот опять повторилось. И еще раз, но уже совсем еле слышно. Я вскочил, приложил ухо к двери, постоял так с минуту, но больше ничего не услышал.
Попробовал дверь – крепкая, однако…
Ломать, конечно, не строить, только хорош я буду – явился на ночь глядя, хозяина дома не застал, так дверь ему сломал… да и не потяну я один эту штуковину.
За моей спиной раздалось щелканье замка и металлический лязг цепочки. Я обернулся и увидел приоткрытую дверь соседней квартиры. Из образовавшейся щели торчал острый старушечий носик. Очень знакомый носик. Только я больше привык видеть его не торчащим из щели, а склоненным над быстро мелькающими спицами. Вечный атрибут нашего летнего двора, три старушки с вязаньем на скамеечке, три Мойры с клубками из нитей жизни… и одна из Мойр была сейчас передо мной.
– Здрасьте, тетя Лотта! – сказал я.
– Алик? – носик сморщился, принюхиваясь. – Ты один?
– Один я, один, тетя Лотта, – я говорил добродушно и нарочито весело, держа руки на виду и пытаясь излучать добропорядочность.
Словно зверька успокаивал.
Дверь на миг захлопнулась и почти сразу же открылась полностью, пропуская на площадку тетю Лотту – сухонькую бабульку в ситцевом халатике и войлочных шлепанцах. Руки ее были мокрыми (готовила, должно быть, или стирала), она держала их на весу, и впрямь напоминая поднявшегося на задние лапки зверька.
– Алик, – еще раз сказала тетя Лотта, и мелкие черты ее морщинистого личика сложились в удивленно-радостную гримасу. – Ты чего тут шумишь, Алик? Забыл что-то у Ерпалыча, да? Я знаю, ты утречком сидел у него, небось, водку хлестали, я все знаю, Алик, даром что старая…
– Забыл, тетя Лотта, – я решил не вдаваться в подробности. – Ты не знаешь, где Ерпалыч?
– Да где ж ему быть, как не дома? Я цельный день, почитай, никуда не выходила, только мусор выбрасывала – слыхала бы, когда б он дверью хлопал… Дома он, Алик, дома! Ты позвони-ка еще разок, он откроет…
Я машинально нажал на кнопку звонка. В Ерпалычевой квартире злобно захрипело, забулькало – и минутой позже что-то упало на пол.
Что-то тяжелое и мягкое.
Во всяком случае, звук был именно такой.
И тогда я принял решение.
– Ты, тетя Лотта, постереги тут, а я мигом, – и я сорвался вниз по лестнице, перепрыгивая по полпролета, споткнувшись о наружный порожек и кубарем выкатившись во двор, со всей возможной скоростью несясь по слабо освещенной улице и жалея только об одном – что я не кентавр.
* * *
На обратном пути я уже не жалел об этом, потому что мчался верхом на Фоле, второй раз за сегодняшний вечер по одному и тому же маршруту, а следом за нами раненым в задницу Калидонским вепрем ревел Риткин «Судзуки», надрываясь под суровым сержантом-жориком и плюя на все ограничения скорости – хорошая машина, служебная, заговоренная… Мокрый снег сек наши лица, редкие фонари испуганно шарахались в стороны, всплескивая суматошными тенями – а позади недоуменно гудела толпа в дверях «Житня», и Илюша Рудяк в меховой безрукавке объяснял новичкам, что это Алик-писака, значит, нечего зря нервничать и студить заведение, пошли внутрь, и все пошли, кроме гнедого кентавра с похабной татуировкой на плече, который все стоял, окутанный метелью, и смотрел нам вслед со странным выражением лица…
8
Дверь вынес Фол.
С одного удара.
Только что он скакал впереди всех по лестнице, развернув колеса поперек туловища и совершая такие немыслимые телодвижения, что бедная тетя Лотта при виде этого ужаса вжалась в стену, забыв дышать – и вот Фол уже разворачивается на крошечном пятачке лестничной площадки, чудом не зацепив старушку, и с места берет крейсерскую скорость, набычившись и вытянув хвост струной.
В дверь он вписывается правым плечом. Раздается дикий треск – и я едва успеваю подхватить тетю Лотту, а набегающий сзади Ритка зачем-то сует ей под нос свое синее удостоверение, чем сразу приводит бабку в чувство, похлеще нашатыря.
– Алик! – благим матом ревет Фол из недр квартиры. – Давай сюда! Со стариком плохо!..
И я «даю сюда» – поскольку тетя Лотта теперь в состоянии стоять сама. Я врываюсь в памятную комнату, больно ударяясь коленом о журнальный столик, блюдечко с одиноким ломтиком сала сваливается на пол и разбивается вдребезги, я шиплю от боли и вижу опрокинутое плетеное кресло, возле которого лежит недвижный Ерпалыч.