– Проснись!
Проснулся. Больно! Били по лицу.
– Помрешь ведь, шкет! Голодный, да?
Пьеро стало стыдно. На грязном тротуаре, без шапки, снег на носу! Словно мальчики, которых он видел год назад в Саратове. Но те были маленькие, у них не осталось сил, поэтому они умирали.
– Встанешь – или помочь?
Надо встать. Приподняться, отряхнуть шинельку, поблагодарить неизвестного господина в кожаной куртке и большой кепке. Нет, господа не носят такие куртки – и такие галифе в придачу к блестящим хромовым сапогам.
Встал (цепкие руки помогли, незаметно, почти необидно), хотел сказать «спасибо» – и снова, второй раз подряд, не сказал.
– Вы… чекист?
Само собой вырвалось. И пусть! Поздно жалеть. Сейчас «господин» моргнет серым глазом, скажет «да» или «нет» или достанет револьвер. Тоже своего рода ответ.
Странное дело: вопрос заставил сероглазого крепко задуматься. Словно он сам не знал.
– Нет, не чекист. Куртка напугала? Не бойся, парень, на Гороховую не отправлю… Чего ты тут делаешь? Помираешь, видать?
Папа говорил: правильный вопрос – половина ответа. А что тут отвечать? Помирает, ясное дело.
– Нет. Просто… поскользнулся. Спасибо!
Все-таки сказал. Поверит ли этот, в кожаной куртке? И что ему за дело? В Санкт-Петербурге сейчас тысячи поскользнувшихся. Пьеро, пока от вокзала добирался, насмотрелся вволю.
– Жаловаться не любишь? Молодец, парень! Ну, будем знакомы. Пантелкин я, Леонид Семенович. Давай пять!
Крепкая ладонь протянулась вперед. Мальчик нерешительно поднял руку, но, прежде чем пожать чужую ладонь, успел прикусить язык. Чуть не представился: «Пьеро». Нельзя! Так мог называть его только отец. Для всех остальных, отныне и навсегда, он…
– Петр. Очень приятно, Леонид Семенович!
– Петр? – Брови нового знакомого удивленно дрогнули. – Эх ты, кость дворянская, недорасстрелянная! Не Петька, значит?
– Петр, – упрямо повторил мальчик. – Меня зовут Петр.
Сероглазый поправил кепку, отряхнул налипшие на кожаное плечо снежинки.
Подмигнул.
– «На сем камне воздвигну Я церковь Свою»?
К чему относилось сказанное, Пьеро так и не узнал. Грязный, покрытый мокрым снегом асфальт дрогнул, помчался навстречу, ударил прямо в лицо.
Мальчик лежал у кромки тротуара в одном шаге от неровного булыжника 10-й Василеостровской линии, пересекавшей Средний проспект.
Как раз на углу.
– Я в девятом классе загулял, – вдруг, ни с того ни с сего, сказал отец.
Они уже возвращались к метро, забрав у бледного Гадюки вожделенную трудовую книжку и проверив наличие печати с подписью на увольнительной записи. Печать стояла на месте. Гадюка явно шлепнул ее заранее, а расписаться забыл и теперь побежал искать ручку, нашел, принес и расписался, приплясывая на лестничной площадке, босиком на кафеле, с таким видом, будто ставил крест на всех обидчиках оптом.
Идти по зимним переулкам после вонючего подъезда было чудесно.
– Ну, загулял и ладно. Уроки сачкую, с девчонками в кино хожу. В карты играл, в преферанс: мы по утрам у Чумы собирались…
– У кого? – потрясенно спросил Данька.
– У дяди Левы. Ты ж помнишь, его фамилия – Чумак. Тут еще Новый год на носу: елки-палки, лес густой… Меня несет, все по фигу, дома ничего не знают. Прихожу я как-то, а батя с Капранчуками выпивает. Стол накрыли, водочка, селедочка. А тут, значит, блудный сын вернулся: в школу за табелем не пошел, смотрел фильм «Клеопатра». За компанию с двумя… царицами египетскими. Откуда мне знать, что Людмила Петровна, наша классная дама, днем звонила ко мне домой и с батей про все мои художества… в подробностях…
Представив подвыпившего деда Сеню во гневе, Данька с сочувствием тронул отца за рукав. Дед Сеня, овдовев, два года назад женился по новой, на женщине тихой и хозяйственной, и перебрался к ней в Змиев, в частный дом с огородом и кустами красной смородины. К сыну он теперь наезжал редко. Раньше дед Сеня, приняв на грудь рюмочку, любил проявить талант педагога и поведать семье о преимуществах ремня перед прочими воспитательными методами. Хотя внука не бил ни разу.
– Ремнем лупил, да?
– Нет. Он уже поддал, а тут еще Капранчуки накручивают: оболтус, распустился, от рук отбился… Батя вылетел в коридор, кричит, мол, я рано себя взрослым почувствовал, он мне покажет, где раки зимуют! Схватил меня в охапку и зачем-то к потолку подбросил. Наверное, чтоб показать, какой он до сих пор сильный. Я – дылда стоеросовая, а у бати радикулит, поясница… Сам знаешь, ему тяжести нельзя. Я чуть подпрыгнул, чтоб ему легче было, только не помогло. Мама моя, твоя бабушка Лида, спину ему после картошкой обкладывала…
– Картошкой?
– Ага. Варила картошку в мундирах, терла на терке прямо с шелухой и это горячее пюре – бате на поясницу.
Мимо пробежала стайка абрикосовых пудельков, заливисто лая на кота. Приблизясь к серому разбойнику, пудельки свернули к стене дома и начали сосредоточенно метить территорию, делая вид, что про кота забыли на веки вечные. Кот фыркнул с презрением, распушил хвост и не торопясь убрался в подворотню: наступало время обеда, пора было искать подходящую мусорку.
– И что?
– Ничего. Просто я тогда впервые понял, что мой батя стареет. Раньше не понимал, а тут словно обжегся. – Отец смотрел под ноги, боясь поскользнуться и упасть. Дворники лед не скалывали, на тротуаре наросла бугристая корка, коварно припорошенная снежком. – Слушай, Дантон, ты так идешь, словно никогда не падал! Прямо зависть берет…
Данька подумал, что отец прав. За эту зиму он ни разу не упал. Раньше грохался от души, едва ноги не ломал, а теперь перестал. Даже мысли такой не закрадывалось, что можно поехать по льду, шлепнуться, вывихнуть лодыжку, отбить копчик…
В метро они расстались.
Отец поехал по делам, а Данька – домой. Разогрев суп-харчо и жаркое с гречкой, он пообедал. Ужинать, скорее всего, тоже придется в одиночестве. Мать сейчас трудилась бухгалтером в благотворительном фонде «Надiя»: платили там хорошо, лучше, чем на прошлой работе, но засиживаться приходилось допоздна. Налоговая, проверки, отчеты, балансы… Жирный говорил, что в благотворительных фондах самое ворье ошивается. Пробы некуда ставить. Ну, это Жирный о начальниках типа Гадюки, а не про маму…
Позвонить Лерке?
За окном сгущались сумерки: махровая сирень, прошитая серебряной строчкой снега. В январе темнело рано. На улице горело всего два фонаря: город экономил электричество. Периодически устраивались веерные отключения по районам, плановые и внеплановые. Кощей, которому предки купили персональный компьютер, во всеуслышание ругался: от таких шуточек комп портился, а вещь дорогущая.