– Даю по порядку…

Из рассказа Тимура стало ясно, что он минут двадцать колебался, прежде чем позвонить дяде Пете. Старик номером домашнего телефона не разбрасывался и пустого трепа не любил. Трубку долго не брали. Тимур уже готов был разорвать соединение, когда услышал дрожащий женский голос: «Кто?.. кто это?..» Домработница, Клавдия Назаровна, оказалась дамой в годах, простой, как правда, воплощением народной мудрости «моя хата с краю». Раньше, если в ее присутствии звонил телефон – в любой из квартир, где Клавдия Назаровна прибиралась, – она никогда не брала трубку. Это представлялось ей поступком отчаянным, можно сказать, верхом неприличия.

Но сегодня она решилась.

Узнав, что звонит друг Петра Леонидовича, домработница разрыдалась. Успокаивать женщин Тимур умел плохо, а посему не скоро выяснилось, что она пришла в обычное время, открыла дверь своим ключом, а он лежит в коридоре, прямо на полу, и человек такой приличный, культурный, так жалко, просто спасу нет, она «скорую» вызвала, а врачи долго не ехали, а потом записали ее фамилию, и теперь небось в милицию затаскают, а она не вертихвостка какая, чтоб с пожилым мужчиной в надежде на квартиру и прописку…

Заверив домработницу, что ей, в натуре, ничего не грозит, Тимур перезвонил кому надо. Узнал, что больной Кондратьев П.Л. с подозрением на инсульт поступил в неотложку. Узнать что-либо еще не удалось. Шамиль убрался, а тут и ты, Данила, типа по аллее идешь.

Все.

– Пожил дед, – дождавшись конца рассказа, подвел итог скучающий Вовик. Он поднял бутылку, словно рюмку на поминках. – Земля ему пухом. Данила, принимай дела. Ты теперь, блин, начальник…

И одним глотком прикончил остатки пива.

Данька смотрел на ухмыляющегося амбала и видел лес. Белый-белый, как если бы подступившая к горлу ярость выбелила стволы, листья, землю до крахмального хруста. Дядя Петя в больнице, он жив, а этот слон его заживо хоронит?! Снежный лес качался, надвигаясь со всех сторон, вскипая халатами врачей, в руках не было оружия, да оно и не требовалось, потому что сам тирмен – оружие не хуже любого другого…

Ненависть к Вовику казалась осязаемой, словно пистолет.

Белые деревья, белые листья-снимки, белое бешенство…

За спиной амбала Тимур вынул из-под куртки 10-миллиметровый «Z-10 Auto». Ствол поднялся, помедлил и ткнулся Вовику в бритый затылок. А напротив стоял Артур, отставной сержант, пригретый дядей Петей, комкая в кулаке дорогой галстук, и подступающее безумие «афганца» способно было опередить пулю Тимура.

Страшным усилием воли Данька смял лес, будто лист бумаги.

– Все, парни. Я сказал: все!

Странное дело: они послушались. Артур сорвал галстук и забросил в кусты, Тимур убрал оружие. Вовик сглотнул, дернув кадыком, попробовал отхлебнуть из пустой бутылки и долго кашлял.

– Без базара, – наконец сообщил он. – Гнилую предъяву кинул. Каюсь. У нас в райцентре за такое пасть рвали. Тимон, если что, мочи меня в сортире. Спасибо скажу.

Трое взрослых мужчин смотрели на Даньку, тирмена двадцати семи лет от роду, как раньше смотрели на Петра Леонидовича.

Ждали.

И надеялись, хотя причин для надежды не было.

– Я домой, – сказал Данька, чувствуя легкое головокружение. – Домой. Оттуда в больницу. Тимур, я позвоню, если что…

Прежде чем уйти, он подошел к тиру и потрогал замок на двери.

Большой и тяжелый замок.

2

Штык еще падал – трехгранная кованая тень, стрелка на темном циферблате…

– Стой!

…стрелка, каленая стрела – она сорвалась с полудня сразу на четверть третьего…

– Предъяви!..

…и замерла в нескольких сантиметрах от лица.

– …пропуск!

Но тирмен Петр Кондратьев уже понял. Если не все…

Вместо залитого солнцем июньского леса – бетонные стены бункера. Неяркий свет ламп, убранных под решетчатые колпаки, пустой коридор, уводящий вдаль.

…то почти все. Хватило нескольких секунд – с момента, когда часовой в знакомой серой шинели и синей «богатырке» четким выверенным движением преградил путь мосинской винтовкой. Стрелка-штык указывала на стык стены с потолком – низким, ровным, без единого зазора.

Склеп. Крышка гроба. Амба!

Сознание дало ответ, но рука не верила, привычно скользя к поясу. Ни кобуры, ни ремня. В склепе оружие ни к чему, будь ты трижды тирмен.

Секунды капали на пол – длинные, неразличимо одинаковые, скучные. Ничего не менялось и не собиралось меняться. Бетон сверху, бетон снизу, слева, справа, со всех сторон. Впереди – равнодушный часовой в зимней форме. Три синих «разговора» поперек груди, овал нашивки на левом рукаве срезан по нижнему краю. Конвоец из НКВД. Именно такие везли будущего коммунара Кондратьева из Петрограда в Полтаву весной 1923-го.

Экстренный выход – убежище тирмена.

Надежда, умирающая последней.

– Экстренный выход! – зачем-то повторил он вслух. – Выход!..

Слова прозвучали глухо, еле слышно, растворившись в неясном сумраке бетонного склепа. Сознание отметило еще одну странность – нет эха. В жарком июньском лесу эха тоже не было: кричи – не кричи. Но лес, привычный лес исчез. Сгинула зелень деревьев, листья-фотографии…

– Пропуск!

На лице конвойца – служебная скука. Лицо самое обычное – курносое, скуластое, в точках-веснушках.

Вологодское.

«Потом его мы сдали войскам НКВД…» Строчка из блатной песенки царапнула стальным острием. На любимой, заслушанной до скрипа кассете эту песню исполнял Высоцкий – совсем молоденький, из конца пятидесятых. Долго думаешь, тирмен, тирмен! Не «плюс первый», не «нулевка», даже не паскудный «минус второй».

«Минус третий»? «Нам власти руку жали, жал руку прокурор…» Или какой-нибудь «минус тридцать третий»? «И сразу всех забрали под усиленный надзор…»?!

Можно вернуться. Открыть глаза, вновь увидеть белый больничный потолок, ощутить непривычную, страшную недвижность правой руки, наполниться сводящим с ума бессилием. В Свердловске, в ноябре 1941-го, когда он очнулся после ранения, было легче.

Недорасстрелянный тирмен.

«Эй ты, недостреленный, давай-ка на укол…»

Все?

Бетон «минус третьего», белый потолок неотложки, кровь злыми ударами пульсирует в мозгу. Инсультник-паралитик на застиранной казенной простыне. Ты рассчитывал на другое, тирмен, тирмен? «С тех пор его по тюрьмам я не видал нигде…»

Оружия нет, но рука слушается – по крайней мере, здесь. Итак, правая в порядке, он стоит прямо, может двигаться… Пропуск? На нем куцый халат, выданный кастеляншей неотложки. Две пуговицы, один карман, проверено. Откуда взяться пропуску?