И вот как раз на этих словах Ерпалыча зазвонил телефон. Громко, требовательно, именно так, как представлялось мне несколько дней назад, когда я набирал свой собственный номер.
Уже спеша из кухни в комнату, к отчаянно дребезжащему аппарату, я соображаю, что это – междугородка. Наверное, не меня, а старого Сват-Кобелища; но я все равно беру трубку.
– Алло!
– Здравствуйте. Залесски Олег… Абрахамович? Если нет, пригласите к телефону, пожалуйста.
Девушка. Молодая. Голос мне совершенно незнаком. И говорит незнакомка по-русски с заметным акцентом, подчеркнуто правильно выговаривая слова.
Ответить я не успеваю, потому что комната неожиданно взрывается лязгом, барабанным грохотом и молодецкими выкриками. Ну конечно, «Куреты»! Конспиратор хренов! Говорить придется, перекрикивая этот грохот… ладно.
– Вы меня слышать? Залесски Олег…
– Я – Залесский Олег Авраамович. Слушаю! – поспешно рисую на телефоне знак соединения: авось, услышат.
– С вами говорят из Соединенные Штаты Америка, Стрим-Айленд.
– Да, да, я слушаю…
Штаты? Но почему не отец, не Пашка, а какая-то девица из второго или третьего поколения эмигрантов?
Сердце сбивается на пьяную кадриль.
– Я должна с прискорбием сообщить вам: ваш отец Абрахам Залесски и ваш брат Пол Залесски трагически погибнуть. Недавно.
Комната идет ходуном, я хватаюсь рукой за стол, чтобы не упасть.
Не может быть, это какая-то ошибка!
– Что? Повторите…
– Ваши родственники трагически погибнуть. Приносим свои искренние соболезнования, – голос девушки звучит безжизненно, механически, словно она через силу читает по бумажке заранее заготовленный текст.
И вдруг ее прорывает, сбрасывая почти весь акцент, как сбрасывают одежду перед первой ночью любви.
– Олег Абрахамович! Я не знаю, что еще сказать! Но верьте: я понимаю ваше потрясение! Когда Пол… когда он погиб, я сама была… как это по-русски… в шоке! А потом и ваш отец… Поверьте, мне очень трудно об этом говорить!..
Верю. Верю наповал и наотмашь. Уже не слыша весело громыхающих «Куретов», ногой пододвигаю стул и падаю на него.
Иначе упаду на пол.
Папа, ты в детстве подсовывал мне Шолом-Алейхема, «Мальчика Мотла»… помнишь? «Мне хорошо, я – сирота…»
Нам хорошо… и издалека, из такого далека, что заокеанские Штаты кажутся близкими соседями, слышится невозможным приветом, запоздалым согласием, которое уже не имеет никакого смысла и значения:
– …медленным вальсом кружит голова,
Звуки мелодии грустно тихи,
Хочется просто молчать, но слова
Сами собою ложатся в стихи.
Мне и тебе рановато на слом,
Пусть и хотим иногда полежать…
Ты меня вспомнил, мой старенький дом?
Дом,
Из которого я не хотел уезжать…
– Как вас зовут, девушка? – кажется, мой голос звучит сейчас так же безжизненно, как минуту назад – ее. Но это не имеет никакого значения. Сейчас уже ничто не имеет значения. Просто надо говорить, говорить и слушать, окружая себя коконом словесной шелухи, чтобы не дать молчанию проникнуть внутрь, в душу – и поселиться там. Мне плохо. Мне очень плохо, но я переживу это. Надо говорить, говорить и слушать, и снова говорить – почему-то сейчас это кажется мне единственным выходом.
– Эми. Эмма. Простите, что сразу… не представилась.
– Ничего, Эми. Плевать. Вы можете рассказать мне, как… как это произошло?
– Хорошо, Олег Абрахамович, я попробую…
Голос Эми-Эммы на миг прерывается, и я вдруг понимаю: за этой скованностью, за порывистой, запинающейся речью стоит большее, чем просто печальная необходимость сообщить одному человеку о смерти других людей.
– Первым погиб ваш брат. Он вышел на лодке в море… лодка стала тонуть… и Пола съела акула. Капралу береговой охраны показалось, что Пол перед этим был весь… {bleeded…}весь в крови. Потом он упал в воду. Так рассказал капрал. Он спешил на помощь… но не успел, – сейчас девушка расплачется, и мне придется ее утешать.
Мне – ее.
Впору поблагодарить судьбу за эту поддержку на краю рассудка.
– Эми, успокойтесь, пожалуйста! Успокойтесь, прошу вас!
– Это очень странная история, Олег Абрахамович, – всхлипывает трубка. – Долго рассказывать. Человек, который был под подозрением… который, возможно, стрелял в Пола – он мертв. Его убил ваш отец.
– Папа?! Убил человека?!
– Да. А потом убили его самого. Он был mad…как это? Сумасше… нет… не в себе, вот! Социально опасен.
Говоря о моем отце, Эми наконец перестает всхлипывать, и я понимаю, что это значит.
Неожиданно в трубку врывается басовитый рык:
– Ask him, does he going to come to U.S.A.?
– Это капрал Джейкобс, – спешно поясняет Эми. – Он взял вторую трубку. Капрал спрашивает, не собираетесь ли вы приехать в Соединенные Штаты? Тут на похороны субсидия оформлена, тысяча долларов, и дом остался – а вы… как это… единственный наследник. Вы собираетесь приехать?
– Нет, Эми. Во всяком случае, в ближайшее время. Не получается у меня. Дом закройте, пусть себе стоит – может, когда-нибудь приеду. А деньги… Пашку, как я понял, хоронить не пришлось… – к горлу подступает тугой комок, и я с усилием загоняю его внутрь, обратно в ноющую грудь. – А отца уже похоронили?
– Да.
– Ну, пусть тогда на эти деньги плиту приличную на могилу поставят. Оградку там… И рядом еще одну плиту – для Павла.
Взгляд исподтишка…
Есть такие лица, есть такие люди, что всегда кажется: он здесь и в то же время далеко, по другую сторону зеркального стекла. Сыплет ноябрьский дождь, а он занавесит глаза бровями, и там, под лохматыми занавесями, отражается пронзительная голубизна чужих небес; на улице духота и мертвый штиль – а его выгоревшую за лето шевелюру треплет нездешний ветер. Зато загар к нему липнет безо всяких кремов – любо-дорого поглядеть! Иной, бывало, весь облезет, пузырями-волдырями – а он темным золотом сияет, и припухлые, еще детские губы слегка тронуты взрослой улыбкой.
В школе его вечно за эту улыбку били.
И еще: привычка грызть ногти.
Вот он какой, мой брат Пашка…
– Да, Олег Абрахамович, я передам. Только… не надо плиты для Пола, хорошо?
В голосе Эми звучит странная, щемящая мольба.
– Почему, Эми?
– Я… я не могу объяснить…