– Северный колдун живет и делает великие дела.
– Это не жизнь. Древние колдуны в его пещере, тоже не умерли, но кто назовет их живыми?
– Это оттого, что они все отдали своим родичам, ничего не оставив себе.
– И потому их потомки живы. А где род отшельника?
– Мы говорим не о том, – напомнил стоящий поперек пути. – Я вышел к тебе, чтобы сказать: ты сделал все, что был должен. Кюлькас уснет, и жизнь наладится, даже если род зубра исчезнет с лица земли. Но ты решил уничтожить Кюлькаса. Разве ты не знаешь, что предвечного не убить? Можно лишь разрушить его косную магию, как то было с Дзаром и Хаддом. Но зачем это тебе? Скорее всего, ты погибнешь, ничего не добившись и, значит, смерть твоя будет напрасна. А если вдруг ты добьешься своего, тогда переменится весь мир. Могучие силы, которые скоро уснут, вырвутся на свободу и могут уничтожить куда больше людей, чем погибнет за то время, пока властелин будет засыпать. Переломится ход жизни, и, кто знает, возможно усилия твои ни к чему не приведут, просто потому, что в новом мире не будет места для людей. А так – хоть кто-то, но останется. Пусть не род зубра, пусть ловцы лосося, все-таки это люди. Пусть степи достанутся диатритам, а в заледеневших горах обоснуются горные великаны, но все-таки, где-то найдется место и для людей.
– Великолепную судьбу предсказываешь ты людям. А ведь ты сам родился человеком, и прежде не забывал правила и был строг.
– С тех пор изменилось многое. Старый мир не вернется, а в новом нет места ни для меня, ни для тебя, Ромар.
– Я остался прежним и пойду вперед.
– Я тебя не пущу, и ты ничего не сможешь сделать со мной, потому что здесь мы больше не встретимся, а в нижнем мире ты не сможешь узнать, кто я такой.
– Я знаю, кто ты, – сказал Ромар. – Не так много людей настолько сильны, чтобы повторить все то, что делаешь ты. И я знаю теперь, почему род не просто разбит в бою, но и прежде несокрушимый нефрит раскололся на части. Скажи мне одно – это тяжело: смотреть в глаза родичам, ждущим твоей помощи, и знать, что их надежды напрасны, что ты уже принес их в жертву чему-то высшему, что сумел углядеть своими слепыми глазами в сплетении магических сил?
– Да, Ромар, это очень страшно.
– И что ты собираешься делать?
– Я буду спасать людей. Сколько хватит умения, я буду помогать – не роду, а каждому отдельному человеку. Но тебе, Ромар, я буду мешать, тоже сколько смогу. Пойми и не сердись. Потом, когда мы встретимся во внешнем мире, ты сможешь убить меня, если захочешь.
– Я не сержусь, и я не стану убивать тебя, Матхи. Ты казнишь себя сам, потому что ты видишь, но не можешь делать. Мне повезло больше: пусть в магическом мире я слеп, но я могу делать и, значит, погибну в бою.
Ромар повернулся к неподвижной фигуре и, осторожно ступая, пошел на звук далекого бубна.
* * *
На следующий день с самого утра Ромар предпринял некоторые меры, чтобы хоть немного обезопасить себя от козней бывшего товарища. Унике он, разумеется, ничего не сказал, незачем ей знать, что число недругов умножилось, и без того безнадежность уже поселилась в ее душе.
Ромар велел раскрыть свою заветную суму и разложить на земле те сокровища, что еще оставались там. Кроме гадальных фигурок и зеленого кинжала в торбе нашлось совсем немного вещей. Хранился увязанный в тряпицу пяток лесных орехов с тончайшей резьбой на скорлупе – сколько десятилетий сохли они без дела? Лежала тщательно выделанная шкурка полевки – знатная добыча для удачливого охотника, каким был когда-то Ромар! Сберегалась детская игрушка, трещотка из березовых дощечек – вещь жизненно нужная всякому взрослому мужчине. Имелась крошечная лубяная коробочка с пахучей густой мазью – пожалуй, единственная вещь, от которой не отказался бы охотник. Такой мазью натираются добытчики перед тем, как промышлять зверя из засады. Вонючая дрянь отбивает человеческий запах и не тревожит зверя.
Обереги, взятые в избе Йоги, Ромар отдал Унике, велел носить на шее.
Трудно сказать, как сработает в трудную минуту чужой талисман, ясно одно – если и поможет он, то не мужику, а женщине.
Фигурками Уника пользоваться не могла, они служат лишь хозяину, а остальные вещицы могли помочь лишь однажды: орешки напоить и накормить, прочие – спасти от врага.
– Зачем мне это знать? – жалобно спрашивала Уника. – Ведь ты обещал, что мы пойдем вместе.
– Это на тот случай, если дойдет только один.
– Я не смогу одна…
– Мы будем вместе, но следует быть готовым ко всему. В последнюю минуту может не оказаться времени для объяснений. Лучше все знать заранее.
Мазью Ромар велел Унике тщательно натереться и натереть его, поскольку сам он не мог исполнить даже такого простого дела.
– Прямо сейчас? – спросила Уника.
– Да. Она будет действовать целую неделю.
– Но ведь мы не собираемся охотиться…
– Зато кое-кто собирается охотиться на нас, – не удержался Ромар. – Эта штука отбивает не обычный запах, а запах колдовства. Если кто-нибудь захочет выследить нас через верхний мир, ему придется здорово попотеть.
Жаль мы не сможем спрятать нож, а сила его велика, и он известен в верхнем мире. Но все-таки лучше предпринять что-то, чем ничего. – Ромар улыбнулся и добавил:
– Не горюй, все-таки кое-что мы уже сделали.
* * *
Двое шли на юг.
Все реже становился лес, позади остались еловые чащобы и пересохшие от засухи ольховые буреломья, все чаще поляны сливались друг с другом, открывая взору привычный, исполненный воздуха простор. Легче дышалось, спорей было идти. И все тревожнее становился Ромар, чаще и беспокойнее проверял заветную суму, а потом и вовсе велел Унике забрать ее себе.
– Тут же нет никого! – удивилась Уника. – Диатриты еще год назад всю живность извели.
– Никого, говоришь? – переспросил ведун. – А сами диатриты? Они никуда не делись.
Уника тихо охнула и больше не возражала.
Роковая встреча произошла на пятый день. Уника с Ромаром давно миновали развалины северного поселка и шли вдоль пересохшего русла Великой. По весне, когда стаивал бедный снежок, река пыталась ожить, но воды хватило ненадолго, и теперь пустое русло напоминало безобразный шрам, борозду, прочерченную когтем Кюлькаса по лицу Всеобщей Матери. Грязь на дне засыхала, трескалась. Пластины затвердевшего ила казались пустыми чашами или ладонями, безнадежно ждущими капли влаги. Зазеленевшие по весне рощи роняли лист, худосочная трава спешила отцвести, покуда июньское солнце не сожгло ее полностью.
Над умирающей степью висела пыльная дымка и потому непросто было заметить в дальнем мареве обозначившееся движение. Но от Ромарова взора мало что могло скрыться, особенно, когда он сторожко оглядывался окрест, всякую минуту ожидая подвоха и опасности.