Я вошла в кафе. Было начало девятого. Самое спокойное время в кафе: ранние посетители уже поужинали, а студенты, проводившие вечер за разными занятиями, ввалятся гораздо позже. Официантка сказала, что я могу занять любую кабинку. По дороге в кафе я взяла из уличного красного ящика для бесплатной прессы номер «Бостон Финикс». Когда-то эта газета стоила один доллар. Я предпочла бы ее купить (а не брать бесплатно), в этом случае я могла бы считать, что финансирую небольшую часть контркультуры. По старой памяти я заказала подрумяненный на гриле сэндвич с сыром и молочно-шоколадный коктейль (я пообещала себе, что завтра целый час буду сжигать калории в тренажерном зале гостиницы во искупление своего обжорства). Потом, открыв «Финикс» сразу же на страницах рубрики, посвященной культуре и искусству, решила сходить на десятичасовой сеанс в кинотеатре «Брэттл». Он находился здесь же, на одноименной улице, и теперь являлся фактически единственным кинотеатром повторного фильма в Бостоне. Сегодня там показывали «Искателей». Когда я последний раз смотрела классический старый вестерн на большом экране? К тому же мне незачем мчаться назад в свой мрачный отель: первый семинар в десять утра, к этому времени я успею с час позаниматься в тренажерном зале, и…
Мне вдруг захотелось поговорить с Дэном, рассказать ему, где я сейчас. Я достала из сумки свой сотовый, нажала кнопку автоматического набора с пометкой «Дом». Он ответил со второго звонка.
— Ты не поверишь, где я сейчас сижу, — выпалила я.
Когда я сообщила мужу о своем местонахождении, он ответил глухо:
— Давно это было.
— Я прекрасно помню, как ты поставил на место тех гарвардских хлыщей.
— А я смутно.
— А я помню. Вот прямо сейчас оживают все подробности.
— Хочешь сказать, что тогда было более счастливое время?
Это он произнес не как вопрос, а как утверждение, причем так резко, что я немного опешила.
— Хочу сказать, — осторожно отвечала я, — что я просто вспомнила, какой восхитительный ты был…
— Когда совершил свой первый и последний «мужественный поступок»?
— Дэн…
— Если помнишь, в понедельник я выхожу на работу и мне вставать в четыре утра. А это значит, что я пытаюсь подстроиться под новый жесткий режим, стараюсь ложиться в восемь. Сейчас почти четверть десятого, своим звонком ты разбудила меня, поэтому я раздражен. Тебе не мешало бы подумать об этом, перед тем как позвонить. Так что с твоего позволения…
— Извини, что разбудила, — сказала я.
Он повесил трубку.
Едва я убрала свой мобильник, мне принесли подрумяненный на гриле сэндвич с сыром и молочный коктейль. А у меня вдруг исчез аппетит. Ну не пропадать же еде. Я съела сэндвич, выпила коктейль, расплатилась. Потом вышла на улицу и побрела к кинотеатру «Брэттл». У билетной кассы стояла горстка людей. Я купила билет и поднялась наверх. Жемчужина, а не кинотеатр: примерно триста мест, если считать с балконом, в помещении, похожем на бывшую маленькую часовню, переоборудованную в идеальный зрительный зал для просмотра старых фильмов. Кресла как в 1950-х. Экран натянут на всю маленькую сцену. Свет настолько яркий, что приходится щуриться, читая программу анонсируемых фильмов. В кинотеатре сидели человек десять зрителей. Едва свет начал гаснуть, в зал вбежал какой-то мужчина и бухнулся на сиденье в ряду передо мной. Вид у него был запыхавшийся, словно он и впрямь мчался сюда, чтобы успеть к началу фильма. Я мгновенно обратила внимание на его синий костюм, седеющие волосы, плащ песочного цвета — все это как-то выделялось на фоне преимущественно студенческой аудитории. Бизнесмен встал, чтобы снять плащ, и его взгляд упал на меня. Он улыбнулся и сказал:
— Привет! Не знал, что вы любите вестерны.
Это был страховой агент, с которым я познакомилась в гостинице. Страховой агент из Мэна. Ричард Коупленд.
Прежде чем я успела ответить — хотя я не знала, как реагировать на такое приветствие, — зал окутал мрак, и в то же мгновение ожил экран. Затем в течение двух часов я смотрела, как Джон Уэйн скачет по пустынным пространствам американского Запада и сражается с собственными демонами, пытаясь найти обратную дорогу к тому месту, которое он мог бы назвать своим домом.
Я редко плачу в кино. А сейчас плакала над вестерном, который смотрела впервые. В центре повествования — человек, который несет на себе бремя многих горестей, безудержной ярости и злобы на весь мир. Он годы тратит на то, чтобы разыскать свою юную племянницу, которую похитили апачи, когда она была ребенком. И вот наконец он находит ее. Теперь она — молодая женщина и одна из жен индейского вождя, убившего ее семью. Поначалу главный герой порывается ее убить, но глубокое чувство личной привязанности берет верх, он спасает ее, возвращает оставшимся в живых родственникам. Те встречают девушку с распростертыми объятиями, а человек, который вынес столько тягот, пока искал ее, смотрит, как она исчезает в их доме. Потом, когда дверь за ней закрывается, он поворачивается и уходит прочь, в бескрайние просторы американского Запада.
Именно во время этой финальной сцены я заметила, что из глаз моих текут слезы, и удивилась тому, что плачу. Не от того ли, что мне, как и герою Джона Уэйна в фильме, очень хочется домой? Но что такое этот «мой дом», по которому я тоскую? Может, просто некий идеализированный образ, не имеющий отношения к действительности? Неужели каждый из нас мечтает о доме, который ни в чем не похож на тот дом, что мы выстроили для себя?
Все эти мысли нахлынули на меня где-то на последней минуте фильма — равно как и слезы, в очередной раз навернувшиеся на глаза неожиданно и вогнавшие меня в состояние неловкости.
В зале зажегся свет, а я судорожно рылась в сумочке в поисках салфетки, чтобы вытереть глаза, — на тот случай, если страховой агент решит подойти ко мне и продолжить беседу. Вообще-то, я надеялась на более удобный для меня вариант: думала, может, он просто кивком пожелает мне спокойной ночи и пойдет своей дорогой.
Я промокнула глаза, поднялась с кресла — вместе с остальными десятью зрителями, сидевшими на нижних рядах, — и нарочно пошла к выходу на другой стороне, дабы не столкнуться с Ричардом Коуплендом. У выхода я обернулась и увидела, что он все еще сидит в своем кресле, погруженный в раздумья. Я тут же устыдилась того, что захотела сбежать от человека, который просто пытался быть со мной любезным в те несколько минут, что мы беседовали с ним, и был так же растроган фильмом, как и я сама. Поэтому, не отдавая себе отчета, я зачем-то топталась в фойе, пока он не вышел из зала. Вблизи я увидела, что его глаза покраснели от слез. И он тоже заметил, что я недавно плакала.
— Потрясающий фильм, — произнесла я.
— Я никогда не плачу в кино, — сказал он.
— Я тоже.
— Это заметно.
Я рассмеялась. Последовала неловкая пауза, поскольку никто из нас не знал, что еще можно сказать. Ричард Коупленд первым нарушил молчание: